Друид - Клауде Куени

По-видимому, все эти вопросы мало заботили Цезаря. Он думал только о том, как укрепить свою власть в Галлии. Не следовало забывать, что он был римлянином и, как и всякий римлянин, считал, будто его притязания на мировое господство вполне правомерны. Поэтому Цезарь нисколько не сомневался в том, что он имеет гораздо больше прав, чем другие люди. Кроме того, проконсул принадлежал к роду Юлиев, которые якобы происходили от бессмертных богов, во всем им покровительствовавших, а значит, сами могли устанавливать правила и нарушать их. Цезарь не видел никакого противоречия в своих действиях, когда он сначала уничтожил один народ за то, что посланная для проведения переговоров делегация римлян была вероломно захвачена в плен, а затем сам попрал все нормы права и без всякой на то причины отдал приказ схватить германских послов, чтобы иметь возможность вырезать еще два племени, не способных оказывать сопротивление, поскольку все их вожди оказались в руках римлян.

По логике проконсула римляне могли пренебрегать любыми законами и в то же время требовать от варваров, чтобы те строго придерживались их. А нормы, считавшиеся обязательными для любого римлянина, были неприменимы к одному из Юлиев. А именно к Гаю Юлию Цезарю.

Должен признать, что вероломные и жестокие действия проконсула очень разочаровали меня и повергли в глубокую депрессию, ведь я сжег все мосты, соединявшие меня с моим кельтским прошлым, чтобы стать его друидом! Сейчас же я понял, что решил служить человеку, для которого общечеловеческие ценности не имели никакого значения. Мне становилось плохо от одной мысли о том, что легионеры Цезаря сделали с беззащитными германцами. Но иногда — хоть мне и неприятно говорить об этом — я почти восхищался смелостью этого Юлия, который решил бросить вызов не только кельтским, но и германским богам. Для меня оставалось загадкой, каким образом один человек собирается противостоять целой вселенной.

Однажды вечером Цезарь пришел к моей палатке. Это был один из тех моментов, которые запоминаются на всю жизнь. Ванда все так же лежала в кровати и почти не поднималась. Вот уже несколько дней она не говорила ни слова. Сначала у нее резко поднялась температура, а затем так же неожиданно жар спал. Тихим голосом, стараясь не разбудить ее, Криксос сообщил о том, что ко мне пришел проконсул. Раб уже привык говорить еле слышно и, едва войдя в палатку, тут же переходил на шепот. Я очень удивился, узнав, что Цезарь явился, чтобы навестить Ванду, ведь она была всего лишь рабыней. Но этот визит оказался очень коротким. Проконсул подошел к кровати, посмотрел на мою возлюбленную, а затем взял ее за руку. Ванда открыла глаза и вздрогнула от страха, увидев перед собой лицо Цезаря. Я думаю, что он тоже прочитал ужас на ее лице, поскольку тут же пожелал Ванде скорого выздоровления и вышел в прихожую, отделенную от спальни лишь тонкой перегородкой. Цезарь положил мне на плечо руку, словно я был его старым другом, и предложил свою помощь, но тут же с улыбкой добавил:

— Хотя друид Цезаря наверняка будет для нее лучшим лекарем, верно? Я уверен, что ты ни за что не захочешь обратиться к одному из моих медиков.

Не знаю, как к этому утверждению отнесутся другие, но иногда я переживаю мгновения, когда могу с полной уверенностью заявить: этот момент исторический. Нет, совсем не обязательно должно происходить что-нибудь значительное в обычном понимании этого слова. Иногда достаточно лишь одного взгляда. Например, такого, которым Ванда посмотрела на Цезаря, стоявшего у ее кровати.

Той ночью я долго не мог заснуть. Отдав приказ своим войскам уничтожить племена узипетов и тенктеров, Цезарь не только навлек на себя гнев враждебно настроенных сенаторов, возмущенных его действиями, но и потерял множество друзей, которые не одобрили такой бесчеловечный поступок.

Со мной же он продолжал вести себя так, словно ничего особенного не произошло. Наверное, таким поведением Цезарь хотел убедить себя в том, что он не сделал ничего такого, что могло бы отрицательно сказаться на моем к нему отношении. Тем не менее я ничего не мог с собой поделать — отвращение к Цезарю сменялось восхищением. Я противоречил сам себе. Случалось так, что ночью, ложась в постель, я проклинал свою судьбу и ненавидел себя за решение подписать контракт с римским легионом, а проснувшись утром, благодарил всех богов при одной мысли о том, что я стал друидом Цезаря. Конечно, я был многим обязан римлянам. Только благодаря юристам и офицерам я смог вырваться из цепких когтей Кретоса. Если разобраться, то я был в неоплатном долгу перед легионом. Но ведь легион — это не Цезарь! Приказ проконсула уничтожить два германских племени в корне противоречил всем тем доблестям, которые мы, кельты, так высоко чтили: чести, славе, смелости! Ко лжи и хитрости мы испытывали глубокое отвращение. Такие победы мы не считали победами. Возможно, для простых смертных они и имели какое-то значение. Но не для богов! Разве мы, люди, не делаем все возможное, чтобы угодить бессмертным? Глядя на Гая Юлия Цезаря, я никак не мог понять, почему боги решили покровительствовать такому человеку. В самом деле, от бессмертных нельзя ждать справедливости!

По-видимому, боги не хотели помогать мне, когда я самыми разнообразными настойками и отварами пытался поставить Ванду на ноги. Для друида подобные ситуации всегда становятся одним из самых тяжелых испытаний. Что бы я ни делал, все мои усилия оставались напрасными, я не мог вылечить женщину, которую любил больше всего на свете. Я не думал, что Ванда в самом деле больна, потому что жар спал очень быстро. Но достаточно было посмотреть ей в глаза, чтобы понять: ее душу что-то гложет. Во время третьей ночной стражи я по-прежнему не мог уснуть и решил отправить Криксоса за вином. Выпив кубок разбавленного красного, я наконец-то уснул беспокойным сном. Меня мучило одно и то же видение, повторявшееся раз за разом. Вдруг я проснулся. Что вырвало меня из тяжелого забытья? Жуткие видения, проплывавшие перед моими глазами? Крик? Чья-то рука? Я прислушался и услышал снаружи мужские голоса. Легионеры оживленно переговаривались друг с другом. Инстинктивно я попытался обнять Ванду, но моя рука нащупала лишь медвежью шкуру. Испугавшись, я обшарил руками всю кровать, но так и не нашел Ванду. Через мгновение в нашу комнату из прихожей вошел Криксос, державший в руках масляную лампу. В неверном свете мерцающего огонька я увидел, что Ванда исчезла.

— Мой господин, — заикаясь, начал Криксос, — мне кажется, произошло нечто ужасное…

Я вскочил на ноги и, прихрамывая на каждом шагу, так быстро, как только мог, направился к выходу из палатки. За то время, пока легион стоял лагерем на этом месте, я успел запомнить каждую неровность в полу моего жилища, поэтому без труда прошел через спальню, а затем через прихожую. Однако как только я откинул закрывавший вход полог, я увидел около дюжины преторианцев, стоявших полукругом. В руках они держали гладиусы и, без сомнения, были готовы пустить их в ход, если бы возникла такая необходимость.

— Даже не пытайся сопротивляться, друид! — пригрозил один из офицеров.

Только сейчас до моего слуха донеслись женские крики. Я узнал этот голос! Вайда! Я инстинктивно сделал шаг вперед, но в то же мгновение преторианцы бросились на меня и скрутили мои руки за спиной. Один из них накинул мне на шею петлю, продел между тонкой бечевкой и моим затылком палку и туго затянул. Из моего горла вырывались хрипы, я едва дышал. Криксос хотел было броситься мне на помощь, но десяток острых пилумов, прикоснувшихся к его груди, заставили его остановиться. Он лишь беспомощно смотрел на меня.