Сказки немецких писателей - Новалис

— Нечего было выходить за меня замуж, ну, давай-давай, ругайся побольше, моя дорогуша, моя стойкая женушка, ругайся, пусть будет побольше шума, такой ты мне нравишься!

Тут он хвать напильник и — вжик-вжик — заскрежетал-заскрипел, а потом зазвенел-загрохотал: чик-чик, ух-бух, трах-чух — полетело понеслось по-над городом. Ах, как лошадки по асфальту цокают — цок-цок-цок, — прямо песня! И отчего это люди не носят деревянных башмаков, вот было бы славно!

Но зато разносчики газет здорово кричат. Орут, перекрикивая друг друга. А машины-то как сигналят, а детишки-то как вопят в домах! По душе ему такое дело. Ему всё равно, играет ли шарманка или скрипка, лишь бы от этого побольше шуму было. Ах, как хорошо грохочут фабрики, так-так, так-так, отличная работа! Вот такой громкий язык у господина Шум-Гама. Госпожа Тишь-Гладь находит себе убежище в тихих полях. Промчался поезд:

— Привет, милая женушка, я везде, почему ты всё время удираешь от меня?

Проезжают телеги, слышится щелканье кнута. Госпожа Тишь-Гладь поморщилась. Опять этот несносный Шум-Гам, ну что ты с ним сделаешь?! Она ждет, пока настанет вечер. Но это и впрямь нелегко. Господин Шум-Гам буянит весь день напролет. Он становится всё громче, всё шумнее.

— Ах, бедная я бедная, — вздыхает она потихоньку, — нет, не могу я больше, найду себе другого мужа. Погоди уже, вот заснешь ты, а я поеду за море, возьму себе в мужья Нью-Йорк.

И вот трудовая неделя закончилась. Распахнулись ворота фабрики, повалил народ валом — мужчины, женщины, молодежь. Толпы людей с шумом и гомоном снуют по улицам тесной массой. Город зажег огни. Господин Шум-Гам поспешил в кафе. Музыка! Музыка! И вот уже там у него кошки мяукают, тут сотрясаются от грохота дороги, повсюду люди собираются в кучу и давай орать-кричать. Господин Шум-Гам чрезвычайно доволен. «Ох-хо-хо, — говорит он себе, — уж сегодня я спать не буду, точно не засну». Но в рабочих кварталах люди погрузились уже в глубокий сон. День был тяжелым и трудным, и постепенно закрываются кафе, рестораны, потихоньку угомонился и Шум-Гам. Вот наконец-то он заснул. Видел бы ты, как госпожа Тишь-Гладь в тот же миг — вшик — и готово дело, она уже за морем, в Нью-Йорке! Бог ты мой, а тут уже день ясный! Кто ж это вынесет такое: эти громадины дома, этот гомон. Всё время вниз-вверх. А машин-то сколько, ух, тьма-тьмущая.

— Эге-гей, госпожа Тишь-Гладь, — прогрохотало у неё прямо над ухом. — Как там поживает мой братец? Ого-го. Наше время — это шум, ох, боже мой, только не надо падать; может, соединиться с Берлином?

— Упаси боже!

И госпожа Тишь-Гладь уже мчится в Буэнос-Айрес, потом в Токио, Лондон, все большие города мира облетела, потому что она всегда стремилась к чему-то большому.

Но везде её настигало:

— Ого-го, как там поживает мой братец?

И везде братья Шум-Гама разговаривали на одном языке, разница была лишь в оттенках: в одном городе больше шумели люди, в другом — машины. Но это были мелкие расхождения большого мирового языка. Госпожу Тишь-Гладь понемножку начал охватывать ужас. Что-то скажет её Шум-Гам? Чего там наплетут-наболтают ему братцы? Вон уж загудели телеграфные провода, вот уж понеслось по всем каналам радиосвязи. Ни о каком примирении тут и думать было нечего. Так шла она, погруженная в свои мысли, и повстречала женщину в белом плаще, сотканном из льдинок. Глаза её сияли лунным светом.

— О чем задумалась? — спросила она. — Знаю я, чего тебе не хватает. Я Тишина, Мертвая Тишина. Хочешь, я подую на этот мир и всё стихнет тот час же?

Со страху согласилась Тишь-Гладь, и подула тогда Тишина во все стороны и исчезла. И вот спустилась на землю великая тишь. Не слышно ни пения птиц, ни журчанья ручейка. Ни один листок не шелохнется, не зажужжит пчела, ребятишки не шумят поутру, все люди заснули мертвым сном. Над фабричными трубами не поднимется дым. Затихли дома. Затихли вокзалы. Повсюду зловещая тишина. Господин Шум-Гам словно умер. Ничто, ну, совсем ничто, не напоминало о нем. Повсюду одно молчание. Госпожа Тишь-Гладь хотела было всхлипнуть, но не смогла. Хотела она крикнуть, но не смогла произнести ни звука. Безмолвно пошла она по заколдованной земле. Казалось, весь мир обратился в могилу. И вот шла она так, шла по земле и увидела серебряную лестницу, что спускалась прямо с луны. Стала госпожа Тишь-Гладь подниматься и поднималась всё выше и выше, пока не добралась до самого верха. Бр-р-р, как, однако, здесь холодно! Глубокие кратеры, и лед, и снег. Но она продолжала идти, пока не повстречался ей одинокий дом. И кто бы вы думали там сидел? Сама Смерть, а ещё Мертвая Тишина. Но была она не слишком уж тихой, заливалась она громким смехом:

— Ха-ха-ха, здорово я Тишь-Гладь провела! Небось хочется ей вернуть Шум-Гама. Ничего не выйдет. Нет никакого шума, нет никакого гама.

А Смерть сидит себе, что-то под нос бормочет:

— Да-да, но есть одно средство сделать всё, как было: надо только заставить чихнуть слона в зоопарке.

— Как же его заставишь чихнуть? — спросила Мертвая Тишина.

— При помощи лунного снега, милочка, лунного снега. Но до этого ей нипочем не догадаться, куда ей, нашей овечке!

«Ну, погоди у меня, — подумала Тишь-Гладь, — покажу тебе ещё, что почем». Набрала она лунного снега, сколько унести смогла, и скорей, скорей вниз по лестнице, и вот она уже в зоопарке. На земле всё ещё царила Тишина, Мертвая Тишина. Но едва только слон почувствовал хоботом лунный снег, как тут же принялся чихать — а-а-пчхи! апчхи! — и так на весь город. Зарычали тут львы, затрещали попугаи, закричали воробышки, тут и Шум-Гам на ноги вскочил:

— Ах, женушка моя любезная, снилось мне, будто меня что-то душит, словно медведь на меня навалился, страшно было ужасно. Меня заставили быть тихим, это было невыносимо. Нет уж, теперь мне надо как-то встряхнуться, — сказал он и давай шуметь-галдеть, как ни в чём не бывало, на свой обыкновенный манер. Госпожа Мертвая Тишина выглянула в окошко своего лунного домика:

— Что такое? Что случилось?

Вся земля снова шумит-гудит, работает, созидает, суетится, все опять снуют туда-сюда. И как уж Мертвая Тишина ни сердилась, как ни ломала себе голову, так и не додумалась она, как же всё так получилось. А госпожа Тишь-Гладь уж была рада-радешенька, что она снова со своим мужем, потому что только теперь сумела оценить его по достоинству, а господин Шум-Гам наградил её за это звонким, громким поцелуем:

— Славная ты