Дожди над Россией - Анатолий Никифорович Санжаровский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Коржов так часто сыпал, что я не мог войти в разговор. Да и не решался, если по правде. Я чувствовал себя в чём-то виноватым перед ним.
Ну в самом деле.
Директор, почтенный, при лысине, при галстуке, а я, глупан, пойди и бухни про него в редакции. Куда это годится? Да узнай про это мама, мокрым полотенцем под горячий случай хлестанёт. Не груби начальству! Начальство знает, что делает, на то оно и начальство, и мы, навозные жуки, ему не указ!
— Угу-у! — распаляясь, надорванно промычал Коржов. — Во-от твоя газетюха! Во-от! Запомни!.. Торчащий гвоздь обязательно вмолотят по самую шляпу!
И брезгливо, с омерзением швырнул на стол бумаги мои.
Паспорт, просквозив по каткой лакированной столешнице, хлопнулся на пол.
Шлепок упавшего на пол паспорта охладил и удивил Коржова. Он как-то поражённо, перегнувшись через стол, посмотрел на паспорт, посмотрел на меня.
Я молча стоял у двери, ожидая, что дальше пойдет.
Если ещё мгновение назад я не смел и рта раскрыть, то уж теперь…
— Чего пялишься? — срывисто буркнул Коржов. — Подыми!
И приказными глазами на паспорт.
— Да уж нет уж… Я вам давал его в руки, по-человечьи. Верните и вы по-человечьи.
Он обежал стол и, грузный, медвежеватый, трудно поднял паспорт, пихнул на край стола.
— Хватит точать баланды! Забирай и прощай. Полный глушняк! Строчи хоть в ООН, только в моём училище тебе не гулять! Горячий привет из глубины души!
Мне стало легко, когда я вышел от Коржова.
Я понимал, что я должен был дать бой, по крайней мере, возмутиться, оскорбиться таким исходом. Как же, обещал! Самой редакции! И?
Хотелось обидеться на Коржова. Да, странное дело, обида на сердце не шла. А я ж всю жизнь был такой обидчивый. Может, в конце концов я просто устал обижаться?
С не понятной мне самому холодной рассудочностью, как-то философски отнёсся я к развязке. Не нужен я в сантехниках, ну и не надо, волосы на себе рвать погожу. Что Бог ни делай, всё на лучшее выбегает. Боженьке видней, кому чем в жизни заниматься. Значит, сантехника не мой конёк, не мне на нём и гарцевать.
Поддерживая через брюки гипс за привялое ушко, — гипс на отгибе ушка вышелушился, осыпался, уголок помягчел, осталась одна марля с редкими комочками гипса, вросшими в неё, — я плелся от Коржова и думал, что же мне теперь делать? Куда кинуться? Кого осчастливить своим визитом?
Будь тугрики, я и минуты тут не торчал бы, усвистал бы назад к мамушке в Насакирали.
А деньги всё не шли…
Надо ждать.
Но мало ждать. Надо что-то и заваривать.
Да что?
Я вспоминал, перетирал разговоры с самыми разными людьми, прислушивался к их голосам, что наперебой сейчас звенели во мне.
Из всех голосов мне больше нравился голос Саши Штанько.
К Саше я ни на работу, ни домой не заходил. Не звонил. Не говорил, как всё разыгралось у Коржова.
Ну чего попусту полоскать людям мозги?
Я слушал Сашу, и каждое его слово всплывало передо мной во всей радостной музыке. Не он ли мне пел не лезть в сантехники? Не он ли восклицал: «Это, чёрт, здорово, что вы вышли на Коржова, и ловко всё раскатали про него! У вас дар, о котором и не подозревали… Вы с пером… У вас есть журналистская жилка…»? Не он ли считал, что открыл во мне журналиста? Не он ли велел держаться мне поближе к журналистскому берегу? К журналистскому!
Тогда насчёт его открытия я промолчал. Открыл ну и открыл. Эко бугор золота выворотил!
Только за сто лет до встречи с ним я спал и видел себя на журналистском бережку. Ещё с восьмого класса.
Я было разлетелся сразу поступать на журналистику в МГУ, но мама осадила: «Не, сыно… Трэба йихати на учёбу у Воронеж… Родина…»
Я и скакани сюда.
Здесь пока нет факультета журналистики, обещают открыть. Сдавал я на филологический. Надо же где-то учиться. Важно не на кого учиться, а кем работать. Одолей филфак, я побежал бы только в газету! Только в газету!
И теперь, чёрт меня поколоти, всё выруливает…
Лучше не надо!
То пока дожмёшь университет, пять лет отстегни кошке под хвост. Туда-сюда — уплыли пять годков, не пять деньков. Да, пожалуй, лучшие.
Кончай, друже, скулёж про мамкины капиталики да про вокзальные лихости, давай с лёта в журналистское золотое ярмо! Учиться не грех и заочно! Ну почему не напроситься в газету? Будет работа — будет и крыша, будет и на что жить…
Допрыгаю до обкома, там знают, где люди нужны. Надо — пойду в городе где в многотиражку. Неправда, в многотиражке потяну. Я ж не в «Известия» рвусь. А надо… Я не перебористый, хоть сегодня катану в любую районку, в глушину. Пускай только направят.
Ну коржовщина, ну хваталинщина и прочая… щина! Ну погоди!
Иду на вы!
В бюро пропусков обкома я объяснил, зачем пришёл.
Пожилой дядечка позвонил по телефону.
— Вячеслав Павлович, тут молодой товарищ… На газетную просится работу. Выписать пропуск?.. Хорошо.
Он выписал и подал мне пропуск в круглое, как на самолёте, оконце.
— Значит, так… Поднимитесь на второй этаж. Комната примерно над нами… Смотрите таблички на дверях. Сектор печати. Вячеслав Павлович Усачёв. И спокойненько там… Вячеслав Павлович за всё прост…
Дядечка ободряюще улыбнулся.
И я немного посмелел. Ну, в самом деле, чего уж так жаться? Чего уж дышать через раз?.. Ну, обком есть, конечно, обком, так и в обкоме вон — поклоном я простился с дядечкой из пропусков — живые работают люди, уветливые. Так что нечего обкомом себя стращать, так и передай по цепочке. А теперь, глупарик, смелее вперёд! Смелее!
Так думая, я ловлю себя на том, что действительно иду уже бодрей, твёрже к лестнице.
Обком партии царевал в новеньком, в только что выстроенном здании. Оно какое-то холодно-нарядное, вызывающе-торжественное. Когда смотришь на него со стороны, к тебе приходит ощущение ч у ж о г о праздника, и это ощущение усиливается, растёт, когда ты в дрожи переступаешь порог этих вавилонов.
Боже, да живи мы не в приплюснутых, придавленных к земле сырых сарайных клетухах, а в таких роскошах, я б разве