Инквизитор. Утверждение правды - Надежда Попова

– О как, – криво усмехнулся Курт; Бруно кивнул снова – глубоко и убежденно:

– Именно так. Ты пытаешься самого себя надуть, норовя жить на голом разуме. Когда случилась история с Маргарет, ты пережил это довольно легко, и это почти не тронуло твою душу… Не могу тебя за это порицать. Не завидую твоей натуре, позволившей преодолеть все это столь просто, но и упрекнуть язык не повернется. Когда погиб Ланц, ты попытался выкинуть тот же фортель, но это уже так легко не получилось. Виноват в том, что случилось, ты не был, ты поступил так, как должен был поступить, ты все сделал правильно – но на душе все ж было неспокойно. И это, Курт, повторяю еще и еще раз, было нормально. Но нет, тебе это не понравилось, и ты с упоением принялся врать самому себе, что зашевелившиеся в тебе чувства есть нечто неправильное, ненужное, вредоносное… Вместо того чтобы признать, что нуждаешься в духовном утешении и найти это утешение у Того, Кто таковое дарует всем страждущим, каковым ты и был, ты соврал себе, сказав, что просто ничего нет. Убедил себя самого в том, что испытанные тобой чувства – ошибка. Да, они мешают. Да, порой от них нужно отступить, чтобы рассудить здраво и принять верное решение. Это ты умеешь. Но после, когда оно исполнено, нельзя просто так отгородиться от них. Нельзя и не нужно. Это, в конце концов, опасно, и ты сам это знаешь… – Бруно помедлил, подбирая слова, и продолжил, кивнув на дверь кухни: – Хауэр учил тебя терпеть боль. И каждого из этих парней тоже. И, думаю, многие из них не раз думали – вот было бы отлично, если б вовсе потерять способность ее чувствовать. Но, как известно, боль означает, что ты еще жив, помнишь? Есть моменты в жизни, когда о ней надо уметь забыть, когда надо отгородиться от нее, но если утратить способность ощущать ее во всем прочем бытии – однажды тебе могут переломить позвоночник, а ты этого так и не осозна́ешь. Если ты будешь продолжать в том же духе, Курт, ты сломаешь хребет собственной душе. И что самое страшное – продолжишь жить так, с мертвой душой, ничего не заметив. Это – то, чего ты боялся еще несколько лет назад, но к чему идешь семимильными шагами теперь. Сейчас ты все еще тратишь время и душевные силы на то, чтобы казаться бесчувственным, а потом однажды, внезапно – таким станешь.

– Не слишком ли хорошо ты обо мне думаешь? – хмыкнул Курт без улыбки, и помощник согласно кивнул:

– То, что ты не подарок, мне известно. Что по натуре, сам по себе, ты и в самом деле черств – я знаю. Так вот именно поэтому ты и должен за любое возникающее в своей душе чувство хвататься, как тонущий – за проплывающий мимо прутик, потому что лишь это и будет напоминать тебе о том, что душа твоя еще жива, о том, кто ты и что делаешь… Ты еще помнишь, кто ты?

– В каком смысле? – уточнил Курт глухо.

– Ты инквизитор, – сам себе ответил Бруно. – Не солдафон из замковой стражи, не магистратский вояка, не бродячий наемник. Ты работаешь на Господа Бога. А вспомнил ты об этом, кажется, лишь сегодня, когда резал Печать с Йегера… Когда ты молился в последний раз?

– Уже взялся за мое духовное окормление вплотную? – усмехнулся Курт, и Бруно поморщился:

– Оставь свои гнилые шуточки – сейчас для них неподходящее время. Ответь.

– Сегодня, – убрав усмешку, отозвался он спустя миг молчания. – Когда резал Печать с Йегера.

– Это я слышал, но это было необходимостью. А сам, по собственному произволению? Хотя бы не о себе, а о других? Хотя бы о тех, чья жизнь была оборвана твоей рукой?

– Вчера, – нехотя ответил Курт, и помощник запнулся, глядя на него изумленно. Гессе помедлил, переведя дыхание, и медленно перечислил, снова уставившись в пол перед собою: – Август Вебер, Карл Нойманн – горожане, убитые мной в детстве. Клаус и… Бруно – двое моих бывших приятелей по шайке. Карл и Вилли Безены, двое солдат в замке фон Курценхальма. Эрнст Лотар фон Курценхальм и Альберт фон Курценхальм, барон и его сын, погибшие, потому что я не сумел их защитить. Клаус Мейфарт – капитан замковой стражи фон Курценхальма, погибший по вине моей нерасторопности. Отто Рицлер, студент Кёльнского университета, наложивший на себя руки после моего допроса. Рената Бенеке, горничная и любовница Маргарет фон Шёнборн, убившая себя, чтобы не сломаться на допросе. Маргарет фон Шёнборн, Рудольф фон Аусхазен и Гюнтер Вайзенборн – люди, осужденные по результатам моего расследования. Йохан и Петер – телохранители герцога фон Аусхазена, убитые мной при его задержании. Кристина Шток, Иоганн Хальтер, Анна Кляйн, Штефан Мозер, Франц Майер – дети, ставшие жертвами Крысолова, потому что я вовремя не предотвратил опасность. Дитрих Ланц, мой сослуживец, напарник и наставник, которого я убил собственноручно. Отец Юрген – принесший себя в жертву, чтобы мы с тобой могли выжить… правда, все чаще я молюсь не о нем, а ему… Янек Ралле, малефик, убитый мной на допросе. Конрад фон Нейшлиц, бывший рыцарь Тевтонского ордена, и Марк, бродяга, на момент встречи со мной – стриги, первый отправлен мной на казнь под солнцем, второй убит с моей помощью. Хелена фон Люфтенхаймер, дочь ульмского ландсфогта, обращенная в стригу, – взята мною живой и передана нашим expertus’ам, умерла в заточении, не пережив смерти мастера…

– Довольно, – тихо оборвал Бруно. – Хватит.

На минуту в пустой кухне повисла тишина, сквозь которую едва-едва пробивалось какое-то шебуршание вдалеке, в кладовой – то ли отец Георг, то ли Уве Браун что-то двигали и пересыпали, чем-то погромыхивали и звенели…

– И ты помнишь каждое имя? – тихо спросил Бруно наконец. – За все девять лет службы?

– Каждое.

– Ты назвал по большей части тех, чья смерть либо не твоя вина, либо и вовсе твоя заслуга.

– По эту сторону жизни есть еще хоть один человек, кроме меня, который будет молиться об их душе? – уточнил Курт и, не дождавшись ответа, кивнул: – Стало быть, остается это делать мне.

– И… сколь часто?

– Каждый день.

– Мне считаные разы за все эти годы удавалось увидеть тебя молящимся…

– А для чего это кому-то видеть? – все так же тихо возразил Курт. – К чему делать это напоказ… Это наши с Ним дела. Зачем мне перебирать четки перед людскими взглядами? Или я должен красоваться в первых рядах во всякой встреченной церкви? Перемежать каждое свое слово цитатой из Писания? Поминать Господа ко всякому случаю? Строить из себя набожного служителя, что святей всех монахов Империи, вместе взятых?

– Зачем же «строить»…

– А быть таковым я не могу, – не дав помощнику закончить, оборвал Курт. – Я просто не могу, как все прочие или вот как ты сам, исполнять все эти обыденные правила – молитва за завтраком, молитва вечером, розарий просто так, в течение дня – и быть этим удовлетворенным… Разумеется, я это делаю, и – да, стараясь оставаться никем не увиденным; почему? потому что этого довольно для кого-нибудь другого, но не для меня. Для меня этого явно маловато, а погрузиться в усиленное отмаливание своих грехов я просто не могу. Как я должен молиться, скажи мне? «Видишь ли, Господи, мне пришлось сделать пару вещей. Они полагаются мерзкими, что-то впрямую осуждается Твоими заповедями, а кое-что из этого и я сам считаю весьма неблаговидным, но когда понадобится, я это сделаю снова, ибо больше некому, а делать надо; посему – Ты уж прости, что ли. Но я хороший, посмотри: я, например, исполняю установленные молитвенные правила…» Лицемерие. А лицемерить перед Ним я не хочу. Я уже смирился с тем, что этот перечень имен будет лишь множиться, и по большей части отнюдь не за счет тех, чья смерть может быть отнесена к заслугам; а душа моя, как сказал Сфорца, отойдет скорей всего к Господнему оппоненту. Потому что я буду делать то, что должен, Бруно, что требуется, что разумно и необходимо. И сейчас, и завтра, и спустя десяток лет, если буду жив, потому что надо. А там… Когда придет время, пусть судит так, как сочтет верным, и я не думаю, что показушное благочестие сыграет в решении моей судьбы главную роль.