Птичий грипп - Сергей Шаргунов

Степан в два прыжка достиг дверей.

Они неслись по луговой тропинке и, не сговариваясь, сжимали друг другу руки.

Они тряслись на электричке в Москву. В тамбуре пили пиво, купленное у торговки-азиатки, обходившей вагоны. «У этого “Клинского” какой-то кровавый привкус…», – думал Степан, и его едва не стошнило. А ведь он почти уже поцеловался с Настей, они несли околесицу, их губы шли на сближение…

Он отстранил лицо:

– Будешь мое пиво? Что-то не осилю никак.

В амбаре разыгралась новая сцена.

Фотокор качался, окосев от битья, на нем уже порвали малиновый свитер и несвежую белую рубашку, оголив волосатую грудь, но тут…

Что же увидели скинхеды?

Они увидели синие татуировки. Свастику унд орлов.

Остаток концерта певца уже не слушали, ребята заботливо сгруппировались вокруг фотокора, они вынимали из его головы осколки, отпаивали пивом, а Данила, затравленно искавший глазами Настю, тонко-тонко говорил:

– Братик, деньги будут, клянусь: купим тебе новый фотик! Да не переживай, с кем не бывает. Да оклемаешься! Ты же наш…

– Ой, а тебе и сюда попало! – заметил малолетка (опять это был Кризис) и начал выковыривать непослушными пальцами привередливый осколок, впившийся фотокору в грудь, в свирепое око германского орла.

И тут – новая внезапность!

Пальцы Кризиса, всегда сыроватые, с обкусанными ногтями и даже обгрызенной кожицей, покопошились, а когда блестящая стекляшка была изъята, оказалось, что глаз у орла закрылся синим веком.

Татуировка размазалась.

– Так-так-так… – скучно проговорил Данила, этот дежурный тон не предвещал ничего хорошего. – Значит, все же ты заба-а-вник…

Он смотрел, как сытая чайка смотрит на полуживую, выброшенную на берег макрель.

Мы избавим читателя от подробностей дальнейшей расправы. Через сутки Данила и его бригада были взяты.

Вынуть шнурки, вынуть ремни, сдать и в камеру.

А Степан Неверов вышел на чеченских террористов.

Чеченцы. Чехи. Чичи.

Идея поехать в Грозный овладела Степой давно, несколько лет назад, когда он еще студентом пришел на Норд-Ост.

Степан Неверов стоял под ливнем, засматриваясь на голубизну. Афиша с ярмарочным лозунгом прикрывала холеное здание. По мокрой афише из прожектора, как из душа, сбегал голубой свет, выхватывая косой бег дождя. Одно окно в здании чернело. Выпавшая штора металась волной. Такие бесплотные, нематериальные здания встречаются. Река нежно посасывает рафинад Белого дома. Или Храм Христа Спасителя, увы недостоверный. Или «дом на набережной» после Большого Каменного моста, запористо углубившийся в скорбь. И вот теперь этот театральный центр выбился в вожаки призраков.

Повалил снежок. Степан бродил по густому воздуху на узком отрезке для репортеров. Случайно он просочился вместе с журналистами за это ограждение и не хотел отсюда уходить. С двух сторон стояли железные барьеры. Сзади на ограждения напирали простые смертные. Впереди за ограждением манила фронтовая полоса. «Живи еще хоть четверть века, все будет так, исхода нет…» Еще хоть четверть века: ночь, темнеет впереди бочком БТР, и рыжий фонарь красит суету снежинок.

Он вышел за барьер в народ. Слышались плачи.

– Внука верните! Внук тама!

– А у меня там мама, – объяснял пьяненький парубок в лучах двух телекамер, сквозь лучи падала снежная пелена.

– И что сейчас чувствуете?

Во всем чуялась первобытность. Парень зашевелил мерзлыми губами:

– Переживаю…

Какие-то люди утробно выли: пять мужиков и одна тетка. Тянули навстречу мокрому ветру длинную бумагу. И раскачивались. «ЧЕЧЕНЦАМ – ОСВЕНЦИМ!» – бумажный плакат, шурша, отекал ручейками краски…

– Не ясно? – захлюпал сапогами юный мент. – На шаг отступите!

– А мы с тетей! – выпрыгнул тип.

– Отойди, гражданка…

– У меня племянник в заложниках! – замахнулась голосом.

Вновь застенали. Степан дорисовал историю: сложив плакатик в карман плаща, ошивалась окрестностями. У метро встретила мужскую компанию, и, обняв подругу, подвалили сюда – не спать по домам, а в глухой мерзлый час завывать с плакатиком, как с обрывком сна…

– Чеченца-а-ам! Освенци-и-им! – наседали они, и снег усиливался.

Внезапный, подскочил автоматчик.

– Трогать не велено, – залепетал ментик.

– Трогать? – И громада заревела по рации: – Пятый, пятый!

С отточенностью превосходства ринулись ребята в касках, выламывая руки, подсекая ноги. Смяли лозунг, выбросили кульком.

– Не трогай женщину, – ляпнул тип и взвизгнул.

– В автобус быра… Ты? – Боец ткнул автоматом в грудь.

Степан выдохнул:

– Я – журналист…

– Пардон, брат.

Неверов шел, растирая удар. И думал: «О, народ – промытый снегом, раздавленный холодом и огнями. На кухне – сосиска, в гостиной – темень, софа, жена под пледом, телевизор голубит ворсинки настенного ковра».

Пресс-центр размещался в районном совете ветеранов. И сюда он опять просочился, уверенно вошел, и солдат-сторож не спросил документа. Старуха кавказского облика с тугим облаком седин разливала чай, опускала на хлеб ломти вареной колбасы. Она была как заведенная. Степан схватил себя за неожиданную мысль: кавказские женщины похожи на кур. Кто-то заснул на стуле, выдавая тяжкий звук храпа. Степан угостился. Обвел глазами ветеранскую комнату. Стенгазета, заголовок розовым фломастером, несвежий портрет партизанки в пыточных ранках желтого клея. Прикрыл глаза.

И тут ударило!

Все повернули головы, пересекаясь бессонницей зрачков… Снова взрыв!

В грязной, закопченной, пристыженной снежинками Москве это была новость. Рябь прошла по стеклам, и чашка с чаем пала, заливая бутерброды.

Опрокидывая стулья, путаясь в одеждах, бросились на выход. Предбанник по-прежнему насмешливо сторожил солдат. Степан был первым. Оттолкнув дряблую дверь, выпал в ночь. И навстречу ударило снова.

Неверов, пухлый и короткий, летел, чувствуя глубоко внутри равнодушный покой. Пар, животный пар бултыхался перед глазами, округлый, как волосы старухи.

Добежали до заграждения. И опять с журналистами, общим скопом, он просочился за барьер, влился в замерзшую на своем уличном посту журналистскую рать.

– Не пускают меня… – На железный барьер в пуховике навалился журналист Рыков. – Ксиву дома забыл…

Усы сказочного кота, всегда лукаво смазанные на славу, злились, снежок промыл и ожесточил усы. А выше губы обидчиво забралась родинка (кажется, раньше ее не было). Или это снежинка на смуглой коже волшебно спеклась?