Только не говори маме. История одного предательства - Тони Магуайр

— А теперь ты будешь умницей, — сказал он, взяв мою детскую ручку, маленькую, пухлую, в ямочках. Крепко держа ее, он заставил мои пальцы обхватить его пенис и начал двигать ими вверх-вниз. Пока это длилось, я слышала собственное всхлипывание, которое смешивалось с его хриплыми стонами. Я крепко зажмурилась в надежде на то, что если не буду видеть этого, все кончится. Но я ошибалась.

Внезапно мою руку отпустили, а меня саму швырнули обратно на сиденье. Я почувствовала, как отец одной рукой сильно давит мне на живот, а другой задирает платье и стаскивает штанишки. Мне стало стыдно оттого, что мое маленькое тельце оказалось оголенным, но он уже заваливал меня на холодное кожаное сиденье. Потом он подтянул меня к себе, так что мои ноги беспомощно свисали с края сиденья. Ноги, которые я тщетно пыталась сдвинуть. Я чувствовала, как он с силой раздвигает их, знала, что он смотрит сейчас на ту часть меня, которую я считала неприкосновенной. Потом он подсунул под меня подушку, и я закричала, когда он вошел в меня — тогда еще не слишком глубоко, чтобы порвать что-то или повредить, но достаточно сильно, чтобы я ощутила боль.

Я лежала, вялая и безмолвная, как тряпичная кукла, пытаясь думать о чем угодно, только не о том, что происходит, и мне казалось, будто я вся пропитываюсь зловонием сарая, в котором смешались запахи сырости, машинного масла, бензина и исходящий от отца тяжелый дух табака и немытого тела.

Прошла целая вечность, прежде чем отец издал стон и вышел из меня. Я почувствовала, как что-то теплое и липкое капает мне на живот. Он бросил мне кусок мешковины:

— Вытрись этим.

Ни слова не говоря, я сделала то, что он велел. Его следующим словам суждено было стать рефреном на будущее:

— Только не говори маме, моя девочка. Это наш секрет. Если ты ей расскажешь, она тебе не поверит. И больше не будет тебя любить.

А я уже знала, что так оно и есть.

У меня был секрет от отца, это был только мой секрет. Моя мама уже знала. А он все боялся, что она узнает. Тот день стал началом нашей игры под названием «наш секрет», и играть нам в нее предстояло еще целых семь лет.

Наступил мой восьмой день рождения, принеся с собой раннюю осень, которая быстро сменилась промозглой зимой. В печку непрерывно закидывали темно-коричневые торфяные брикеты, но, сколько бы ее ни кормили, тепло ощущалось лишь на расстоянии нескольких шагов. Я придвигалась к ней как можно ближе, насколько это позволяла деревянная рама для сушки белья, на которой теперь постоянно сушились мои вечно сырые пальто, ботинки и шерстяные колготки. Поскольку переодеться мне было не во что, они должны были успеть высохнуть к утру следующего дня.

В темноте раннего утра голос матери взмывал над голыми ступеньками лестницы, чтобы разбудить меня, и холод кусал меня за кончик носа, стоило ему высунуться из кокона одеяла. Моя рука машинально тянулась к деревянному стулу, который одновременно служил и столиком, и шкафом. Я хватала одежду и натягивала ее под одеялом. Сначала штанишки, потом шерстяные колготки, которые приносили из кухни накануне вечером. Потом, стуча зубами, я быстро снимала через голову пижамную кофту, тут же надевая шерстяную фуфайку. Только после этого я вытаскивала ноги из-под одеяла, покидая свое нагретое гнездышко и окунаясь в холод нетопленого дома. Я торопливо ставила чайник на плиту, которая еле-еле выдавала тепло.

Пока варилось яйцо к завтраку, я умывалась под кухонным умывальником и надевала остальную одежду. Быстро расправившись с завтраком, я накидывала еще влажное пальто, хватала рюкзак и уходила в школу.

По выходным, одетая в старый свитер, митенки и высокие сапоги, я помогала матери собирать яйца как из курятника, так и из разбросанных по всему двору потайных насестов, где неслись куры на свободном выгуле. Надеясь получать коричневое яйцо, мать каждое утро, в одиннадцать часов, давала курам какао. Увеличивало ли это прирост коричневого яйца, мы не знали, но куры исправно прибегали на какао по первому зову. Они с жадностью погружали свои клювы в теплую сладкую жидкость. Отрываясь от мисок, они трясли головами, и их маленькие глазки-пуговки поблескивали, пока жидкость просачивалась по горлу.

Я все так же доставала лягушек из ведер с водой, собирала сучья для растопки. Но мое любимое время наступало, когда мама затевала выпечку. Лепешки и содовый хлеб доставали из форм и, как только они остывали, перекладывали в жестяные контейнеры, потому что еду приходилось защищать от армии мышей, которые устраивались в нашем доме на зимовку.

Когда пекли пахнущие сахаром торты и бисквиты, если мама была в хорошем настроении, мне давали вылизывать миску, и я пальцами скользила по ее сливочным бокам, собирая всю до капельки масляную смесь. Я обсасывала пальцы до полной чистоты под пристальными и исполненными надежды взглядами Джуди и Салли.

В такие дни я снова чувствовала себя согретой материнской любовью. Если мать была пленницей образа рыжеволосого ирландца, кружившего ее в танце, встречавшего нас в порту, щедрого на несбыточные обещания, то в моей памяти навечно поселился образ любящей мамы из моего раннего детства.

На украденные деньги я купила себе фонарик и батарейки и спрятала в своей комнате, чтобы по ночам читать книги под одеялом. Каждую ночь я залезала в постель и направляла слабый луч света на печатную страницу. Стоило мне погрузиться в чтение, как я уже не слышала посторонних звуков и шороха насекомых и грызунов, что возились в соломе крыши. И хотя бы на короткое время могла забыть о тех днях, когда отец приглашал меня «покататься».

Когда он брал ключи от автомобиля и объявлял, что пора меня побаловать, я молча молила мать, чтобы она сказала «нет», сказала, что ей нужна моя помощь по хозяйству: собрать яйца, вытащить лягушек, да даже натаскать воды для стирки, — но она ни разу этого не сделала.

— Прогуляйся с папой, моя дорогая, пока я приготовлю чай, — таким еженедельным рефреном она провожала меня в поездку к деревянному сараю, где я училась проводить грань между чувствами и реальностью.

По возвращении домой нас ждали сэндвичи, и домашний торт, нарезанный толстыми кусками, был выложен на кружевной салфетке на посеребренном блюде.

— Мой руки, Антуанетта, — говорила она мне перед тем, как мы садились за стол на воскресный чай.

Она никогда не расспрашивала меня об этих поездках, никогда не интересовалась, где мы были и что видели.

Поездки в Коулрейн, когда-то сами собой разумеющиеся, теперь стали для меня долгожданными подарками. Я очень скучала по этой большой семье, по теплу дома бабушки с дедушкой и компании двоюродных братьев и сестер.

В редкие дни отец все-таки решал, что нужно съездить к старикам, и тогда вечером, накануне визита, в отгороженном шторкой углу кухни наполняли жестяную ванну. Я садилась в мыльную воду, терла себя губкой, мыла голову. Мама вытирала меня полотенцем, накидывала на мое тощее тело свой старый халат и усаживала перед печкой. Потом брала в руки свою массажную щетку и расчесывала мне волосы, пока они не начинали блестеть. На следующее утро мне выдавали лучший наряд, отец начищал мои туфли, а мама придирчиво оглядывала меня с ног до головы. Волосы мне зачесывали назад и закрепляли черным бархатным ободком. Глядя на себя в зеркало, я видела совсем другую девочку. Это был вовсе не тот неряшливый ребенок в мятом платье, к которому привыкли мои одноклассники из сельской школы, а ребенок ухоженный, опрятно одетый, ребенок любящих родителей.