Деревни - Джон Апдайк

Эльза ни разу не дотронулась до его пениса. В нем было что-то священное и запретное. Оба притворялись, будто между ногами у него ничего нет, притворялись даже тогда, когда она растягивалась, насколько позволяло переднее сиденье, а он ложился на нее и, впившись в ее рот губами и положив руки под ягодицы, начинал ритмично тереться и терся, терся, пока не кончал. Потом ему приходилось отдирать ногтями засохшую на трусах сперму и надеяться, что мама при стирке ничего не заметит.

Стирала она теперь в полутемной, затянутой паутиной каморке под лестницей в погреб, у нее была новая стиральная машина с закрывающейся крышкой, лучше того корытообразного устройства, куда он угодил пальцем, когда они жили в Уиллоу.

Сведения о том, как вести себя с женщинами, Оуэн черпал из голливудских фильмов с обязательным поцелуем влюбленных, подаваемым крупным планом, из загадочных недоговорок героев в романах «По ком звонит колокол», «Жажда жизни» и из похабного стихотворения, которое за десять центов смачно декламировал любому младший брат Марти Нафтзингера, кучерявый коротышка Джерри, одноклассник Оуэна. Этих скудных, порой сомнительных сведений оказалось достаточно, чтобы после очередного лизания и тисканья он спросил Эльзу:

— Что мы еще можем сделать для вас, мисс?

Та засмущалась. Что бы ни произошло, Эльза всегда делала вид, будто ничего не случилось.

— Ты о чем?

Оуэн, в свою очередь, тоже смутился.

— О том… Мне всего этого недостаточно, вот о чем.

— Но мы же не имеем права пойти дальше, Оуэн. Могут быть нежелательные последствия.

Она никогда не говорила: «Я люблю тебя», не хотела вынуждать его сказать то же самое, ибо знала: он не готов к длительным отношениям. Иначе она сказала бы: «Я люблю тебя, мне нравится заводить тебя, я и сама завожусь — разве этого пока недостаточно?»

И все же оба знали: есть кое-что большее, и по окончании выпускного класса неуверенно, словно бы ощупью искали его, не греша и не ломая друг другу жизнь. Оуэн опасался больше, чем Эльза, и не пробовал узнать, как далеко он с ее согласия может зайти. У него стало обыкновением целовать изнутри ее ляжки, а потом тянуться губами к жаркому заповедному с острым запахом месту. Так пахло летом от мамы, так же пахли бродильные чаны за лавкой ее отца. Поначалу Эльза не давалась, отталкивала, упираясь ему в плечи, но потом перестала сопротивляться и, кажется, ждала этих минут. В те времена даже девушки-подростки носили эластичные пояса, и хотя она стыдливо выгибалась ему навстречу, он не мог прикоснуться губами к ее повлажневшим трусикам, чтобы она кончила, он вообще не знал, как кончают женщины. Зато сам получал несказанное удовольствие оттого, что находится так близко бот потаенной промежности, оттого, что ему разрешается, от мускусного запаха, иногда такого нестерпимого, что хотелось отвернуться. Он любил лежать у нее между ног, любил, когда горят и делаются липкими щеки.

Летом, перед его отъездом в технологический институт, их любовные забавы подошли к последней черте. Эльза понимала, что Оуэн ускользает из ее рук. Он нанялся на временную работу в бригаду топографов, в его обязанности входили установка визирных марок и вырубка кустарников, загораживающих линию теодолитного обзора. Эльзу на полтора месяца отправили вожатой в лютеранский детский лагерь.

Для проведения топографических съемок бригада исколесила самые дальние уголки графства. Если Оуэну не удавалось добраться автостопом до дома, родителям приходилось ехать за ним в Элтон. Он возвращался с работы усталый и грязный, стараясь не думать о том, что приближается день отбытия в институт. Он надеялся, что уедет отсюда навсегда — надеялся и страшился этого. Дед с бабушкой постоянно хворали, родители, к кому он маленьким забирался в постель, когда ему снился дурной сон, были далеко не молоды.

По возвращении Эльзы из лагеря Оуэн едва успевал заскочить в единственную дома ванну: торопился на свидание. Чем больше они себе позволяли, тем горячее было их желание поскорее остаться наедине, в каком-нибудь темном местечке подальше от уличных фонарей и грубиянов-полицейских, стражей порядка и общественной морали. Потребность близости выросла донельзя, мысль о скорой и неминуемой разлуке угнетала — куда им деться, куда поехать?

Из лагеря Эльза писала Оуэну письма, из коих он без особого труда вычитывал намеки на то, что она водит компанию с мальчиками-вожатыми. Когда в августе она вернулась домой, до него дошел также слух, что пока он вырубал на будущих строительных площадках кустарники, она нежилась на травке в купальнике возле поселкового бассейна, причем не одна, а с одноклассником-одногодкой. В сентябре Оуэн уедет, а тот останется.

Однажды вечером, после часа напрасных поисков уединения Эльза сказала:

— Знаешь, у папы есть большой лес недалеко от Брек-стауна. Там проходит старая дорога, но туда никто не ездит.

— Звучит заманчиво, — сказал он, но так ли это было?

Однако он велел указывать ему дорогу — по бесконечным узким проселкам, где он никогда не бывал. Поворот за поворотом, поворот за поворотом, и вот наконец они подъехали к щиту с надписью «Въезд запрещен. Частное владение» и провалившейся, местами проржавевшей ограде из колючей проволоки.

Вдобавок ему пришлось фута на полтора отвалить в сторону большой песчаниковый валун, благо силенки за лето он поднабрался.

Они были в старом родительском «шевроле», который отец, иронизируя над собственной бедностью, называл «колымагой». Ветви деревьев хлестали по кузову. Оуэн чувствовал себя виноватым, хотя и не таким виноватым, каким бы он был, если бы они ехали в «крайслере», который Зайдели берегли как могли и за которым ухаживали, как за ребенком. На дороге попадались банки из-под пива и обертки от разной снеди. Значит, кто-то бывал здесь и тоже отваливал с дороги камень. «Колымага» громыхала по ухабам. «Что, если лопнет карданный вал или спустит шина?» — думал Оуэн. Будет скандал, позор ляжет на его бедную голову.

— Может, дальше не поедем? — предложил он. Ему казалось, они угодили в какую-то ловушку, и вот-вот над ними захлопнется крышка.

— Дорога идет далеко, но там еще хуже, — согласилась Эльза.

Оуэн выключил зажигание и фары. Стало совсем темно, будто машина ушла под воду. Когда глаза привыкли к темноте, он разглядел сквозь стекло просветы между верхушками деревьев и звезды на небе. Где-то далеко впереди иногда мелькал свет фар. Лицо Эльзы было рядом. Их губы встретились, но не таяли как обычно. Ему мешали опасливые мысли. Что, если «шевроле» не заведется? Что, если им не развернуться из-за густого кустарника? У него даже топора нет. Со всех сторон их окружал непроходимый лес, принадлежащий Зайделю, и ему чудилось: Зайдель здесь — в каждой ветке, в каждом листе. Кроме того, в Оуэне еще жил детский страх перед темнотой. В темноте ему мерещились страшные видения. Все это отвлекало от Эльзы, от сокровища, что было рядом, под рукой, — и никого, и ничего больше.

Шел август, на Эльзе не было пояса. С каждой минутой их объятия становились крепче и жарче. Она приподняла таз, чтобы он мог стянуть с нее шорты. Из-за его неловких движений снялись и трусики, но Эльза не стала надевать их, даже в темноте он видел, как поблескивают точно светляки ее влажные зрачки, видел, как ее живот переходит в черный треугольничек. Он испуганно отвел глаза и принялся лихорадочно расстегивать ей лифчик, потом приподнял блузку с короткими рукавами. Эльза скрестила руки над головой и стянула блузку совсем, вместе с лифчиком. Волосы, которые она летом постригла, чтобы они не мешали купаться в озере у детского лагеря, взъерошились, запахло шампунем. Мягкая округлость плеч подчеркивала ее наготу. Он зарылся лицом к ней в шею и прошептал: