Законный брак - Элизабет Гилберт

Однако ранние христиане вовсе не собирались делать христиан в биологическом смысле (как младенцев, выходящих из утробы). Нет, их интересовало обращение христиан в интеллектуальном смысле (уже взрослых людей, обретающих спасение по собственному выбору). Христианином необязательно было рождаться – к христианству приходили взрослыми, через благодать и святость крещения. Поскольку в потенциальных христианах для обращения никогда не могло возникнуть недостатка, не было необходимости и осквернять себя производством детей путем мерзкого сексуального контакта. А если дети больше были не нужны, вполне логично, что и брак перестал быть необходимым.

Не забывайте, что христианство всегда было апокалиптической религией – ив начале его истории это ощущалось гораздо сильнее, чем сейчас. Ранние христиане ждали конца света в любой момент, возможно даже завтра после обеда, поэтому их не слишком интересовал вопрос создания будущих династий. По сути, для этих людей не существовало будущего. Ввиду неизбежного и скорого Армагеддона в жизни новообращенного христианина была только одна задача: подготовиться к грядущему Апокалипсису, очистившись, насколько это вообще возможно по человеческим меркам.

А брак = жена = секс = грех = нечистое.

Вывод: не жениться.

Таким образом, когда сегодня мы говорим о «свято чтимых узах брака» или «святости брака», хорошо бы вспомнить, что в течение приблизительно десяти веков брак в христианстве не был ни святым, ни чтимым. И уж точно не был идеальной формой существования моральной личности. Напротив, отцы раннего христианства считали привычку вступать в брак довольно отвратительным мирским обычаем, который был слишком уж тесно связан с сексом, женщинами, налогами и собственностью и не имел никакого отношения к более возвышенным, божественным материям.

Поэтому, когда современные религиозные консерваторы заводят ностальгическую волынку о том, что брак – священная традиция, уходящая в историю на тысячи непрерывных лет, они абсолютно правы, но лишь в одном случае – если речь идет об иудаизме.

В христианстве попросту не существует глубокой и непрерывной традиции почитания брака. В последнее время она появилась, но ее не было с самого начала. Первые тысячу лет христианской истории моногамный брак в глазах Церкви был, конечно, чуть лучше откровенной проституции, но в том-то и дело, что лишь чуть. Святой Иероним дошел до того, что составил шкалу человеческой святости от одного до ста баллов, в которой девственники удостаивались высшего балла, вдовы и вдовцы, вновь принявшие целибат, – шестидесяти, а супружеские пары, как ни удивительно, греховного результата в тридцать очков. Шкала была полезной, но даже сам Иероним признавал, что у подобных сравнений есть свои пределы. Строго говоря, писал он, нельзя даже сравнивать девственность и брак, как «нельзя сопоставлять две вещи, если одна из них – добро, а другая – зло».

Как только мне попадается такое высказывание (а в раннем христианстве их пруд пруди), я сразу вспоминаю своих друзей и родственников, которые считают себя христианами, но, несмотря на все старания вести безупречную жизнь, все-таки оказались в разводе. Годами я видела, как эти добрые, этичные люди совершенно убивают себя чувством вины, будучи уверенными в том, что нарушили самую священную и древнюю христианскую заповедь – не выполнили супружеский обет. Я и сама попалась в эту ловушку, когда разводилась, а меня ведь не воспитывали в духе фундаментализма. (Мои родители были в лучшем случае «умеренными» христианами, и никто из моих родственников не корил меня, когда я разводилась.) И всё равно, когда мой брак рухнул, я провела не поддающееся исчислению количество бессонных ночей, терзаясь вопросом: простит ли меня когда-нибудь Бог за то, что я ушла от мужа. Еще долго после развода меня преследовало неотступное ощущение, что я не только потерпела неудачу, но и – почему-то – согрешила.

Подобные комплексы вины лежат глубоко, их не исправить в одночасье. Но я не могу не признать, что в те месяцы адских моральных терзаний мне было бы полезно знать кое-что о той враждебности, которая веками окружала брак в христианстве. «Сбрось с себя груз мерзостных семейных обязанностей!» – проповедовал английский священник в шестнадцатом веке, разбрызгивая слюну и отрекаясь от того, что ныне мы бы назвали семейными ценностями. «Ведь под ними скрывается ужасный, рычащий и острозубый оскал лицемерия, зависти, злобы, дурных намерений!» А вот сам святой Павел в знаменитом письме коринфянам: «Не следует мужчине касаться женщины». Никогда, ни при каких обстоятельствах, считал святой Павел, не следует мужчине касаться женщины – даже если речь идет о собственной жене. Если бы Павел добился своего, по его собственному признанию, все христиане приняли бы обет воздержания, как он. («Хотел бы я, чтобы все мужчины были чисты, как я».) Но, будучи рациональным человеком, он понимал, что планка высоковата. Поэтому требовал, чтобы христиане по возможности не вступали в брак. Холостым и незамужним советовал не жениться никогда, а вдовам и разведенным – не стремиться создать новую семью в будущем. («От жены избавлен? Не ищи новую».) При любом удобном случае Павел призывал христиан воздерживаться, обуздывать плотские страсти и жить в уединении и без секса – на земле, как в раю.

«Но если воздерживаться им не по силам, – допускал Павел в конце концов, – пусть женятся; всё лучше, чем гореть в аду».

Вот уж точно самое пессимистичное обоснование для брака в человеческой истории. Хотя оно и напоминает соглашение, к которому недавно пришли мы с Фелипе, – всё лучше, чем депортация.

Разумеется, всё это не означало, что люди перестали жениться. За исключением самых ревностных, ранние христиане в массе своей отвергли призыв к целибату, продолжая заниматься сексом и вступать в брак (обычно именно в таком порядке) без всякого участия священнослужителей. В течение нескольких веков после смерти Христа по всему западному миру браки заключались различными импровизированными способами – с элементами иудейского, греческого, римского и франко-германского свадебного обряда. Молодожены затем регистрировались в деревенских и городских реестрах как «супруги». Иногда браки терпели крах, и участники подавали на развод в европейские суды, которые были на удивление либеральными. (В Уэльсе десятого века, к примеру, у женщин было больше прав при разводе и разделе имущества, чем в пуританской Америке семью веками позже.) Нередко разведенные пары затем находили новых супругов и начинали спорить, кому принадлежат права на мебель, землю или детей.

В раннеевропейской истории брак превратился в чисто светское предприятие, потому что к тому моменту установились совершенно новые правила игры. Люди теперь жили в городах и деревнях, а не сражались за выживание в открытой пустыне. Брак больше не являлся фундаментальной стратегией по обеспечению личной безопасности или способом расширения клана. Вместо этого он стал высокоэффективной формой управления собственностью и общественного порядка, требовавшего от социума некоей организационной структуры.

В те времена, когда банкам, законам и правительствам по-прежнему была свойственна большая нестабильность, брак стал единственным и важнейшим деловым соглашением, которое люди заключали в жизни. (Некоторые скажут, что и до сих пор так. Даже сегодня мало кто может повлиять на ваше финансовое благополучие так сильно, как супруг, и это влияние может быть как плохим, так и хорошим.) В Средневековье брак, безусловно, являлся самым безопасным и простым способом передачи имущества, скота, наследных реликвий и собственности из поколения в поколение. Могущественные семьи укрепляли свое богатство посредством брака точно таким же образом, как сегодняшние мощные мультинациональные корпорации укрепляют свой капитал посредством грамотно просчитанных слияний и приобретений. (Тогдашние могущественные семьи в некотором смысле и были мультинациональными корпорациями.) Дети из богатых европейских семей, обладающие титулами и наследством, становились движимым имуществом, которым можно было торговать и манипулировать, как акциями. Это касалось не только девочек, но и мальчиков. До достижения половой зрелости, прежде чем все семьи и их адвокаты приходили к согласию, у ребенка из хорошей семьи могло состояться семь или восемь помолвок с потенциальными женами.