Мэр Кэстербриджа - Томас Гарди

Подошел молчаливый хозяин и, опершись на ларь, стал слушать пение молодого человека, и даже миссис Стэннидж каким-то образом ухитрилась оторваться от своего кресла за стойкой и добраться до дверного косяка, причем добиралась она, переваливаясь, словно бочка, которую ломовик перекатывает по настилу, едва удерживая ее в вертикальном положении.

— Вы собираетесь остаться в Кэстербридже, сэр? — спросила она.

— К сожалению, нет! — ответил шотландец, и в голосе его прозвучала грусть обреченного. — Я здесь только проездом! Я еду в Бристоль, а оттуда за границу.

— Всем нам поистине прискорбно слышать это, — заметил Соломон Лонгуэйс. — В кои-то веки попал к нам такой соловушка, и нам его жалко терять. Сказать правду, познакомиться с человеком, который прибыл из такой дали — из страны вечных снегов, если можно так выразиться, где волки, и дикие кабаны, и прочие опасные зверюги встречаются не реже, чем у нас черные дрозды, — это нам не каждый день удается, и, когда такой человек открывает рот, мы, домоседы, можем почерпнуть у него много полезных и достоверных сведений.

— Да, только вы ошибаетесь насчет моей родины, — проговорил молодой человек, оглядывая окружающих печальным и пристальным взглядом; но вдруг глаза его загорелись и щеки запылали: им овладело страстное желание вывести собеседников из заблуждения. — У нас вовсе нет ни вечных снегов, ни волков!.. Правда, снег выпадает зимой и… ну, порой немножко и летом, и кое-где можно встретить двух-трех «серых», только что же в этом страшного? Слушайте, вы только попробуйте съездить летом в Эдинбург, осмотрите Трон Артура и его окрестности, а потом озера и все наше нагорье — в мае и в июне, — и вы никогда не скажете, что это страна волков и вечного снега!

— Конечно, нет… само собой разумеется, — согласился Базфорд. — Так говорят только круглые невежды. Кристофер простой, неотесанный малый, и ему не место в хорошей компании… не обращайте на него внимания, сэр.

— А вы взяли с собой тюфяк, стеганое одеяло, ложки, плошки или путешествуете налегке — без мяса на костях, если можно так выразиться? — осведомился Кристофер Кони.

— Я послал вперед мой багаж, хоть он у меня и невелик: ведь ехать придется долго. — И, устремив отсутствующий взгляд куда-то вдаль, Дональд добавил: — Но я сказал себе: «Ничего я не получу от жизни, если не уеду!» — и решил уехать.

Всем присутствующим, и Элизабет-Джейн не меньше других, явно не хотелось его отпускать. Глядя на Фарфрэ из-за ларя, девушка решила, что его суждения свидетельствуют о вдумчивости, а его чудесные песни — о сердечности и страстности. Она восхищалась той серьезностью, с какою он относился к серьезным вещам. Он не увидел ничего смешного в двусмысленностях и шуточках кэстербриджских пьяниц; и правильно — ничего смешного в них не было. Ей не понравился мрачный юмор Кристофера Кони и его собутыльников, и он тоже не оценил его. Ей казалось, что Фарфрэ относится к жизни так же, как и она, и видит все вокруг скорее в трагическом, чем в комическом свете, считая, что если иной раз и случается повеселиться, то веселые минуты — всего лишь интермедия, а не существенный элемент разыгрывающейся драмы. Просто удивительно, до чего были сходны их взгляды.

Было еще рано, но молодой шотландец выразил желание уйти к себе, и хозяйка шепотом попросила Элизабет сбегать наверх и приготовить ему постель на ночь. Девушка взяла свечу и пошла выполнять просьбу хозяйки, что заняло всего две-три минуты. Когда она со свечой в руке вышла на площадку, намереваясь спуститься вниз, мистер Фарфрэ уже поднимался наверх. Отступать было поздно; они встретились и разошлись на повороте лестницы.

Вероятно, Элизабет-Джейн привлекла внимание шотландца, несмотря на то, что была одета скромно, или, может быть, именно поэтому, — ведь у нее было серьезное, спокойное лицо, к которому очень шло простое платье. А Элизабет-Джейн, немного смущенная встречей, покраснела и прошла мимо Фарфрэ, опустив глаза и не отрывая их от пламени свечки, которую держала перед собой. Случилось так, что, встретившись с нею лицом к лицу, он улыбнулся; потом с видом человека, который на время отринул все заботы и, запев песню, уже не может остановиться, негромко принялся напевать старинную народную песенку, должно быть пришедшую ему на память при виде девушки:

Когда я к дому подходил,

День угасал короткий,

И с лестницы навстречу мне

Бежала Пег-красотка.

Элизабет-Джейн, немного растерявшись, заторопилась вниз, а шотландец, продолжая напевать, вошел в свою комнату, и голос его постепенно замер за дверью.

На этом встреча закончилась, и вызванные ею чувства на время угасли. Девушка вскоре пришла к матери; та по-прежнему была погружена в свои мысли, но мысли эти не имели никакого отношения к пению молодого человека.

— Мы сделали ошибку, — сказала она шепотом (чтобы шотландец не услышал). — Тебе ни в коем случае нельзя было прислуживать здесь сегодня вечером. Не из-за нас, а из-за него. Если он тепло встретит нас и возьмет к себе, а потом узнает, что ты делала, когда останавливалась здесь, это огорчит его и заденет его самолюбие — ведь он мэр города.

Знай Элизабет правду о том, кем доводится ее мать мистеру Хенчарду, она, вероятно, волновалась бы больше матери, но, ничего об этом не зная, она не очень беспокоилась. Ведь для нее он был другой человек — не тот, что владел мыслями ее несчастной матери.

— А я была не прочь немножко позаботиться о нем, — сказала девушка. — Он такой приличный, воспитанный, не то что все эти люди в гостинице. Они, должно быть, считают его простаком, раз он не понял, как грубо и зло они подтрунивали друг над другом. А он, конечно, ничего не понял… у него слишком возвышенный ум, чтобы понимать такие вещи!

Так она защищалась.

Между тем, он ее матери был не так далеко от них, как они полагали. Выйдя из «Трех моряков», он стал прохаживаться взад и вперед по опустевшей Главной улице и несколько раз прошел мимо гостиницы. Голос шотландца, лившийся сквозь сердцевидные отверстия в ставнях, достиг слуха Хенчарда, он остановился и долго стоял под окном.

«Да, странно, странно, что меня так влечет к этому парню! — подумал он. — Должно быть, оттого, что я совсем одинок. Я бы ему третью часть в деле отдал — только бы он остался!»

Когда Элизабет-Джейн утром открыла окно, на нее пахнуло благоуханным воздухом, и она почувствовала дыхание близкой осени почти так же ясно, как если бы находилась не в городе, а в самой глухой деревушке. Кэстербридж был своего рода продолжением окружающей его сельской местности, а не ее противоположностью — в том смысле, в каком обычно город противопоставляется деревне. Пчелы и бабочки, перелетая с пшеничных полей, окаймлявших его с одной стороны, на луга, примыкавшие к другой, летели не вокруг города, а прямо над Главной улицей, видимо не подозревая, что пересекают чуждые ил широты. Осенью легкие, как воздух, пушистые шарики семян чертополоха плыли над этой улицей, садились на фасады лавок и падали в канавы, а бесчисленные рыжие и желтые листья скользили по мостовой и, проникнув в подъезды, а потом в прихожие, негромко шуршали по полу, словно юбки робких посетительниц.