Сердце-зверь - Герта Мюллер

Уже несколько лет, как бабушка-певунья никого в доме не узнавала. Но теперь она узнала отца. Что ж, она была не в своем уме, а он — не на этом свете. Зверек его сердца перебрался в сердце бабушки-певуньи.

Она сказала маме: «Оставь одеяло на гробе — уже летит к нам снежный гусь». Мама одной рукой схватилась за поясницу, унимая боль, другой сдернула одеяло с гроба и расправила покойницкое покрывало.

Эдгар, Курт и Георг после обысков в общежитии стали носить с собой зубную щетку и маленькое полотенце. Они не сомневались, что будут арестованы.

Решив проверить, шарит ли кто в их чемоданах, каждый из них положил на крышку чемодана два волоса. Утром положил — вечером волос там не было.

Курт сказал:

— Каждый вечер, как лягу спать, так кажется, будто под спиной у меня чьи-то холодные руки. Поворачиваюсь на бок, сжимаюсь в комок. Эдакая гнусность, что нельзя человеку обходиться без сна. Засыпаю я мигом, точно камнем иду ко дну.

— Мне приснилось, будто я решил пойти в кино, — рассказал Эдгар. — Чисто побрился, потому что внизу, в витрине у входа, вывесили указ: покидать студенческое общежитие разрешается только чисто выбритым студентам. Иду на трамвайную остановку. В трамвае, гляжу, на всех сиденьях лежат листки, на листках — дни недели. Читаю: понедельник, вторник, среда и так далее, до воскресенья. Говорю кондуктору: «Сегодня день, которого тут нет». Он отвечает: «Значит, всем придется стоять». Люди и стояли на задней площадке, в тесноте. У каждого на руках ребенок. И дети запели, хором. Пели стройно, хотя и не могли друг друга видеть в толпе взрослых.

В коробчонках Эдгара, Курта и Георга и дома у их родителей обыски были еще три раза. После каждого обыска матери присылали письма со своими хворями. Отец Эдгара больше не приезжал в город, письмо от матери Эдгар получил по почте. На полях отец Эдгара приписал: «Ты замучишь мать до смерти».

В моей коробчонке тоже был обыск. Когда я пришла, девушки приводили комнату в порядок. Моя постель, матрас, сажа для ресниц валялись на полу. Мой чемодан, раскрытый, стоял у окна, на откинутой крышке — чулки-патент. На чулках лежало письмо от мамы.

Кто-то завопил: «Это ты Лолу в могилу свела!» Я вскрыла конверт; поддав ногой, захлопнула крышку чемодана и сказала: «Ты принимаешь меня за физрука». Кто-то чуть слышно возразил: «А вот и нет. Лола-то на твоем поясе повесилась». Я подхватила с пола свою сажу для ресниц и запустила ею через всю комнату. Она ударилась в стеклянную банку с еловыми ветвями. Концы ветвей, ища поддержки, цеплялись за стену над столом.

В письме, после маминых болей в пояснице, я прочитала:

«Приезжали трое, важные, на машине. Двое перевернули всё в доме вверх дном, жуткий кавардак устроили. Третий был просто шофер. Он повел разговоры с бабушкой, чтобы она не мешала тем двоим. Шофер говорит по-немецки, да еще и на швабском нашем наречии. Родом он из соседнего села, да не сказал из какого. Бабушка приняла его за твоего отца. Ну и хотела причесать. Он забрал у ней гребешок, и тут она запела. А он удивился, как, мол, хорошо она поет. Одну песню они вместе спели, вот эту:

Детки, домой пора вам давно!

Матушка свечку задует — станет темно…

Он сказал, мол, у бабушки напев совсем не тот, какой он знал. А сам-то пел почти то же самое, просто он мелодию переврал.

Как они уехали, дед места себе не находит. Пропала у него светлая королева. Где он только не искал — обыскался. Нет королевы, и всё тут. Очень ему без нее плохо. В шахматы без королевы не поиграешь. Уж как он свои фигуры берёг! И в войну они уцелели, и в плену дед их не растерял. А теперь вот прямо в доме самая главная, королева, пропала.

Дедушка сказал, чтобы я тебе написала, дескать, люди плетут о тебе всякое и за это получают деньги. Нельзя — слышишь ты? — так сильно огорчать дедушку».

Падал снег. Нам на лица падал снег, а на асфальте это был уже не снег, а вода. Ноги у нас зябли. Вечер развесил блестки улицы на макушках деревьев. За голыми ветвями огни фонарей силились соединиться в дрожащее целое.

У человека с черной бабочкой на шее появился двойник — отражение в мокром асфальте возле фонтана. Человек смотрел в верхний конец улицы. На высохшем букете снег не таял, как и на его волосах. Час был поздний, автобусы с заключенными давно проехали в тюрьму.

Ветер бросал снег нам в лицо, даже когда мы поворачивали и шли по ветру. Нам хотелось в тепло. Но в бодеге стоял дикий галдеж. Мы пошли в кино, попали на последний сеанс. Фильм уже начался.

На экране гудел заводской цех. Эдгар, когда глаза привыкли к темноте, сосчитал тени в зрительном зале. Кроме нас, еще девять. Мы сели в последний ряд. Курт сказал:

— Здесь можно разговаривать.

В цехах на экране было темновато, и мы друг друга не видели. Эдгар засмеялся:

— Мы же знаем, как выглядим, когда светло.

Георг заметил:

— Некоторые этого не знают.

Он вытащил из кармана зубную щетку и сунул в рот. На экране по цеху побежали пролетарии с железными палками. Они открыли плавильную печь. Оттуда потекло железо, и в зале стало посветлей. Мы поглядели друг на друга и засмеялись. Курт сказал:

— Да убери ты свою щетку!

Георг сунул щетку в карман.

— Ах ты, швабский занудный шептун, — сказал он.

Курт рассказал свой сон:

— Я пришел к нашему парикмахеру. А там сидят женщины и вяжут на спицах. Спрашиваю, что им тут надо. Парикмахер говорит: «Они ждут своих мужей». И руку мне протягивает: «Первый раз вижу!» Я подумал, это он о женщинах, но он на меня смотрел. Я и говорю: «Меня-то вы знаете». Женщины захихикали. Я говорю: «Студент я». А парикмахер: «Вот уж никогда бы не подумал. Я знаю одного такого, вроде вас. Но вас я знать не знаю».

Зрители в зале засвистели и завопили:

— Трахни ее, Лупу, да трахни же, давай, давай, Лупуле!

Рабочий целовал работницу, темным вечером, на ветру, у заводских ворот. Внезапно там, у заводских ворот, наступил светлый день, а работница, которая целовалась с рабочим, теперь была с ребенком.

— Я хотел сесть в кресло перед зеркалом, — продолжал Курт, — но парикмахер затряс головой — нельзя. Я спросил, почему нельзя. Тут он постучал пальцем по зеркалу. Я поглядел и увидел: лицо у меня заросло волосами, лобковыми.

Георг тронул меня за локоть и положил мне в ладонь ключ от летнего домика.

— Куда его девать? — спросила я.

На экране из ворот школы бежали на улицу дети. Ребенка работницы, той, которую поцеловал рабочий, на улице ждал отец Лупу. Он поцеловал ребенка в лоб и взял его ранец.

Георг сказал:

— В школе у меня были плохие отметки. Отец смекнул: самое время сшить что-нибудь директору школы, лучше всего — брюки. На другой день мать купила серой материи, брючную тесьму, холст для карманов и пуговицы для ширинки — молнии в магазине были только красные. Отец пришел в школу и позвал директора к нам домой, снять мерку. Тот, видно, давно дожидался приглашения, сразу пошел с отцом.