Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ - Юлия Юрьевна Яковлева

не хотелось. Ей хотелось в дом. Горячего чаю. Переобуть башмаки. Поесть простокваши с черным хлебом. Но она вспомнила, что на дачу приехала погостить свекровь – старуха с жесткими усами, еще более жестким нравом, но двумя домами на Невском и тремя сотнями тысяч капиталу в швейцарском банке.

– Ох, Катенька, – покачала головой она.

Катенька подоткнула подол под зад, освободив скамью. Лизанька подсела. Просунула локоть под локоть кузине, окунула глаза, и вместе они стали спускаться по тропинке в книгу:

«…Солнце закатилось, и ночь последовала за днем без промежутка, как это обыкновенно бывает на юге; но благодаря отливу снегов мы легко могли различать дорогу, которая все еще шла в гору, хотя уже не так круто…»

Обе дамы озябли.

«…Густой туман, нахлынувший волнами из ущелий, покрывал ее совершенно, ни единый звук не долетал уже оттуда до нашего слуха. Осетины шумно обступили меня и требовали на водку».

– Милая моя, это же грубо, – прошептала Лизанька.

– Ш-ш-ш-ш, – снова убаюкала ее кузина, сама погружаясь в грёзу. Беседка, мокрый сад снова растворились в темноте. Петергофское небо снова стало кавказским.

Господин в усиках выступил из темноты. Бледное лицо его будто чуть светилось. Глаза были странно прозрачными. Он жадно вбирал в себя чувство добычи: теперь их было две. Предвкушение пира распускалось в его груди, отдавало в пах. Головы их почти соприкасались, и голубое свечение слилось в одно облако. Губы господина приоткрылись, он облизнул их. Как он любил эти мгновения… Мгновения перед окончательной близостью. Желая продлить наслаждение, он провел губами в полувершке от нежной девичьей шеи. Потом точно так же ощутил женщину. Та была старше. Но долгие годы унылого брака сделали ее воображение только лучше: оно стало горючим, как сухая степь. Господин чуть улыбнулся. О эти жены скучных мужей… Он чувствовал тепло крови. Такой живой, такой близкой. Он приоткрыл рот – и принялся тянуть в себя голубое сияние, что окружало склоненные головы.

Глаза его стали наливаться цветом. Сперва стали янтарными. Потом – совсем почернели.

***

– Ну вот. – Больше Даль не знал, что и сказать. – Теперь все в сборе.

Все четверо внимательно рассматривали собственные туфли. Представлять надобно было только Чехова. Остальные трое были знакомы друг с другом еще по… Можно сказать, «тем временам», если время не может быть ни этим, ни тем?

Чтобы никого не обидеть, деликатный доктор кивнул каждому, представил всех – в том порядке, как они сидели перед ним на стульях, обитых полосатым атласом:

– Господин Лермонтов. Господин Гоголь. Господин Пушкин. Господин Чехов… Поверьте, тоже прекрасный. – Здесь Даль слегка слукавил, но очень уж хотелось сразу посеять мир.

Ему ответило пунцовое одеревенелое молчание.

Он развел руками:

– Прошу любить и жаловать.

Смущенное молчание затянулось. Чехов с пылающими ушами припоминал свои ранние сатирические фельетоны: про Пушкина – точно ничего дурного. А про Гоголя – было? А про Лермонтова? Вроде да. Но, может, и нет. В багровом жаре стыда воспоминания слиплись в комок. От этой неясности стало еще хуже.

– Что вы сказали? – Даль сделал стойку, как пойнтер на утку.

Но Гоголь только тряхнул волосами, они еще больше упали ему на склоненное лицо – торчал только длинный нос. В сторону Пушкина.

– Я сказал… – От вздоха прядь волос взлетела и снова опала. – Мне пришлось сказать, что сюжет «Мертвых душ» дали тоже вы. Вас знали все! А я… я был… никто. Малоросс, учителишка, я…

Никто не был готов к этой встрече. У каждого было что скрывать, вернее, в чем повиниться перед ушедшими, которые вдруг вернулись. Вязкий момент обоюдной неловкости следовало проскочить как можно скорее. И Даль решил не мешкать:

– Итак, зачем мы здесь собрались, господа.

Все четверо теперь смотрели на него. Он оттянул и отпустил край занавеса. Тот взмыл, накручиваясь на рейку. Открыл белую стену. Даль отошел к проекционному аппарату. И выключил лампу. Но темнота не спасла.

– Кто нас собрал? – тут же подал голос Пушкин.

Остальные поддержали заинтересованным молчанием, слегка окрашенным зловредностью: мол, ну-ну.

– Ну, – замялся Даль. – Вы же сами написали об этом чудесные стихи.

Он сделал выразительную паузу, прочел наизусть:

– Кто меня верховной властью из ничтожества воззвал?

Душу мне наполнил страстью?

Ум…

Даль осекся. Заметался. Забыл: та-та, та-дам, взволновал. Несчастьем? Ненастьем?

Выкрутился – сердито:

– …В общем, взволновал. Вот его и спрашивайте! А не меня.

Молчание.

Все трое вспоминали улизнувшую из памяти строку. И только сам ее автор, нахмурившись, думал по существу вопроса: кто же?

Даль зажег газовую лампу в проекторе. Конус света из аппарата ударил в белую стену. Четыре пары глаз тут же вскинулись на пустой световой круг.

– Так вот: зачем мы здесь собрались, – опять начал Даль, чувствуя себя в колеблющейся темноте призрачным, никем. А потому особенно сильным.

И вставил в аппарат первую стеклянную пластину.

***

Петергоф. 1853 год

Ветер, налетавший с Финского залива, нежно перебирал листочки, солнце высекало искры из хрустальных бокалов. Кружевная тень двигалась по скатерти. Сливочное масло и сыр на тарелках исходили слезой. Под икрой в серебряной чаше со льдом уже натекла лужа. Мужчины сдвинули шляпы на затылок. Дамы поглядывали поверх трепещущих вееров друг на друга, и каждая обмирала за себя: а у меня тоже пудра сбилась комками? – но вынуть зеркальце и проверить не было никакой возможности. Все лежали или сидели прямо на траве. Поодаль, за деревьями, маячили лакеи и кучера, пахло лошадьми, там стояли экипажи. На пикник приехали в трех колясках. Одна – под посуду, приборы, провизию, бутылки.

День был дивный. Из тех, когда Петербург так невыносим. А Петергоф так божественно хорош. В сизой дымке таяла линия морского горизонта. Обсуждали Гюлен.

Обсуждали мужчины. Дамы попрятались за веерами, раздираемые дилеммой: остаться милой, воздушной, нежной – или сказать все?

– Поразительно, – делились господа. – Она так хороша, что совсем не думаешь, сколько ей лет: много, мало. Неважно! Видишь женщину!

Стерпеть это было уже нельзя.

Первой не выдержала княгиня Черносельская.

– Но господа, ей-богу, не пойму, чем же она так хороша?

Князь Туркестанский побоялся, что к нему сейчас обратятся за подробностями. Поднялся, хрустнув коленями:

– Дивный морской вид. Возьму из коляски подзорную трубу.

Его проводили злорадно-сочувственными взглядами.

– Бедняжка! Разбитое сердце!

– Зато цел кошелек.

– Ах, на такую женщину не жаль ничего!

Господа дружно закивали. Княгиня Черносельская приняла роль полководца:

– Вы, мужчины, гоняетесь за иллюзиями.

– Что ж дурного в иллюзиях, княгиня?

– Что они – неправда, – устремилась на подмогу графиня фон Раух.

Граф Котов перекатился на бок, звеня золотыми брелоками на цепочке:

– Иногда, графиня, правдой так объешься, что хочется утолить жажду чем-то… чем-то… – Он осушил бокал шампанского, поглядел на дам сквозь пустой бокал и нашел слова: – Легким, бодрящим, игривым.

Графиня Котова – серьезная дама с чопорным висячим носом – позеленела. Но сдержалась. Княгиня Черносельская заметила это. Но она тоже была замужем, а потому сладко обернулась к господину Котову:

– О, я согласна с госпожой фон Раух. Иллюзия