Очевидец Нюрнберга - Рихард Вольфганг Зонненфельдт

Я гордился этим признанием и бережно хранил фотографию, на которой судья Джексон прикалывает мне медальную ленту.

Мое решение не идти в судебные переводчики понравилось полковнику Амену и судье Джексону, так как они не хотели, чтобы я уходил из команды обвинения. Моя роль переводчика эволюционировала в роль следователя, ведущего допросы. Я еще раньше начал допрашивать дополнительных свидетелей, которые помогали выстроить обвинение против подсудимых.

Процесс продолжался, и я с одним из моих свидетелей участвовал в эпизоде, о котором в итоге узнал президент Трумэн. Генерал Донован с самого начала хотел, чтобы Геринг, самый высокопоставленный из уцелевших нацистов, сделал публичное признание в суде. Естественно, против этого никто не возражал, но между тем я продолжил искать известных немцев, которые могли бы выступить со стороны обвинения или изобличить Геринга. В идеале это должны были быть всем известные бывшие нацисты, которые сорвали бы маску с национал-социализма не столько перед судом, сколько перед немецким народом. Публичное признание Геринга оставалось «больным вопросом» для генерала Донована, который участвовал в подготовке обвинения с американской стороны. В Нюрнберге Донован все так же пользовался большим влиянием и авторитетом, но у него не было официальной должности в группе обвинителей от США. Он разговаривал с заключенными и свидетелями, имея в голове собственный план.

Ключевой фигурой в плане Донована, решившего вырвать признание у Геринга, был генерал Эрвин фон Лахузен, которого я нашел и привез на квартиру для свидетелей. Когда я обнаружил его, он был смущен тем, что у него не было мыла и одеколона для личной гигиены. Я обеспечил его этими средствами, а также пеной для бритья из военного магазина, и он захотел, чтобы к нему пришла некая молодая дама. Тогда графиня Ингеборг Кальноки, венгерка по национальности, которая распоряжалась в доме, куда поместили Лахузена, организовала ему эту встречу (и описала ее у себя в книге «Гостевой дом»). Потом я допрашивал его в течение многих часов, чтобы выяснить его историю. Сначала он был офицером австрийской военной разведки, а впоследствии прослужил много лет заместителем адмирала Вильгельма Канариса, начальника абвера – службы, эквивалентной УСС или теперешнему ЦРУ. Они гораздо лучше Гитлера и его окружения представляли себе равновесие сил между гитлеровской коалицией и союзными державами. Они также знали о чудовищных злодеяниях, творившихся в концлагерях, и убийстве миллионов русских в нарушение подписанных Германией договоров и конвенций. Лахузен хорошо знал о том, какие роли сыграли Кейтель, Йодль и Геринг в этих зверствах. Адмирал Канарис со своим ближним кругом также верно распознал в каждом немецком завоевании прелюдию к объявлению войны США, чья мощь внушала им страх. Задолго до того, как это стало очевидно, офицеры абвера уже понимали, что Германия проигрывает войну. Чтобы добиться более благоприятных условий для Германии, чем безоговорочная капитуляция, Канарис в качестве последнего средства присоединился к заговору с целью устроить покушение на Гитлера и начать переговоры о мире. Когда Гитлер уцелел после взрыва бомбы, заложенной под его столом, участие Канариса в заговоре раскрылось, и его задушили струной от пианино. Эту ужасную медленную смерть придумали специально для врагов Гитлера.

Я нашел обугленный дневник абвера и отчасти его восстановил. Я знал, что генерал Эрвин фон Лахузен был посвящен во все или почти все, что знал Канарис, включая всю деятельность Геринга и Кейтеля и бесхребетное исполнение Йодлем преступных приказов Гитлера об истреблении русских. Фрагменты журнала освежили память Лахузена, который также хорошо знал, что Геринг отдал преступный приказ расправиться со сбитыми летчиками союзников.

Однажды вечером я договорился о встрече с Лахузеном, но он не появился, и я узнал, что его перевезли с квартиры в резиденцию генерала Донована. Получив информацию, что Донован, возможно, первым допросит их свидетеля, полковник Амен и судья Джексон пришли в ярость. На следующее утро я организовал, чтобы Лахузена доставили в комнату для допросов. Амен и Джексон вошли и возмущенно спросили Лахузена, с какой целью он скрылся от меня ради встречи с Донованом. Лахузен развел руками и ответил: «Что же я, жалкий военнопленный, мог поделать, когда мне велели сесть в машину генерала Донована?»

Этот инцидент привел к оживленной переписке между Джексоном и Донованом. Джексон тогда написал подробный рапорт президенту Трумэну, излагая свою стратегию официального обвинения от США и жалуясь, что Донован воспрепятствовал ему и его следователю (мне!). Донован уехал из Нюрнберга, и копия этого рапорта стала одним из моих памятных сувениров с Нюрнбергского процесса. Лахузен продолжал давать в суде разгромные показания, окончательно изобличившие Геринга, Кейтеля и Йодля.

Во время процесса судья Джексон выступил со вступительной речью от американского обвинения: «Честь открывать первый в истории процесс по преступлениям против всеобщего мира налагает тяжелую ответственность. Преступления, которые мы стремимся осудить и наказать, столь преднамеренны, злостны и имеют столь разрушительные последствия, что цивилизация… погибнет, если они повторятся».

(Мне показалось примечательным, что Джексон начал вступительную речь с того, что упомянул об исторической важности этого процесса, а уже потом сказал о его правовом значении.)

Затем Джексон объяснил, что «война, развязанная подсудимыми, почти не оставила в мире нейтральных государств, и, таким образом, либо победители должны судить побежденных, либо мы должны предоставить побежденным судить самих себя. Нам не следует ни на минуту забывать, что по протоколам судебного процесса, которым мы судим этих людей сегодня, история будет завтра судить нас самих… Мы не потребуем здесь, чтобы вы осудили этих людей лишь на основании показаний их врагов».

Излагая в общих чертах позицию обвинения, Джексон заявил: «Немецкий народ находился во власти полиции, полиция – в руках нацистской партии, а партия была в руках группы злодеев. Оставшиеся в живых и сидящие перед вами подсудимые являлись руководителями этой группы». Услышав эти слова, я испугался, что они заставят немцев заявить, что они были обмануты и не несут ответственности за произошедшее.

Зная, что доказательства собраны в кипах документов и кинопленок, показывающих зверства и непристойности нацизма, Джексон сказал: «Наше доказательство будет ужасающим, и вы скажете, что я лишил вас сна».

В заключение Джексон сказал: «Подлинным истцом в этом процессе является цивилизация. Во всех наших странах она представляет собою еще борющуюся за свое существование и несовершенную силу. Цивилизация требует ответа: настолько ли правовые нормы отстали, что они бессильны справиться с преступлениями такого размаха, совершенными преступниками, занимавшими столь высокое положение. Она не ждет от вас, чтобы вы сделали войны невозможными, – она ожидает, чтобы ваши юридические действия отдали силы международного права. на службу делу мира».

Мне хотелось захлопать, но правила поведения в суде это запрещали. В ходе процесса я сидел за столом американского обвинения и следил за тем, чтобы показания свидетелей и обвиняемых (на немецком языке) в зале суда совпадали с теми, которые я переводил или получил сам. Главного судью сэра Джеффри Лоуренса не могла поколебать ни откровенная ложь, ни блестящие юридические маневры, ни неприятные факты. Свидетельская трибуна находилась прямо перед тем местом, где я сидел, а трибуна обвинителя – справа от меня. Адвокаты защиты стояли по левую руку. Я был рад, что не сижу за стеклянной стеной вместе с судебными переводчиками, настоящими профессионалами в этом нелегком деле, которые великолепно справлялись со своей задачей на четырех языках: их перевод мог услышать любой человек в зале, просто повернув выключатель на маленькой коробочке, соединенной с наушниками.