Режиссер - Александер Андориль

Тяжелое дыхание, влажные губы.

— Это что-то важное?

— Нет.

Она садится на кровати:

— Что ты хотел спросить?

— Да так, ничего особенного…

Он молча ищет ее руку, ощупывая пространство в темноте.

— Хочешь, пойдем посидим немного.

— Знаешь, — говорит он, — я и не ждал ничего от отца. Никогда.

— Чего не ждал?

— Как бы это сказать… Я никогда не думал, как он относится к тому, что я делаю, ни когда я снимал фильмы, ни в театре.

— Да плюнь ты на него.

— Знаю, я о нем даже не думаю.

— Тогда в чем дело?

— Просто сейчас я проснулся, — неуверенно говорит он. — И мне показалось, что рядом со мной в постели лежит Эллен, мне понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, что это не так. Сердце колотилось, как…

— Почему именно Эллен?

На мгновение Ингмар зажмуривается.

— Когда родились близнецы, я из принципа перестал приходить домой, просто не мог. Сказал, что мне надо больше спать, чтобы были силы писать. Тишина и покой, как говорится. Я только догадываюсь, как тяжело ей тогда приходилось — одной с четырьмя детьми. Что ей оставалось подумать? Ведь меня почти никогда не было дома.

— Потому что ты встретил Гун Грут?

— Помню, я решил сказать все, как есть. Приехал после того, как мы не виделись две недели. Она уже легла спать, но так сильно обрадовалась, хотела открыть вино, приготовить еды, но…

Он вздыхает.

— Ее лицо, когда она вдруг почувствовала мое нетерпение, поняла, что я пришел к ней по делу. Понимаешь, Кэби, я не знаю, у меня такое чувство, что я должен к этому вернуться. Этот тяжелый взгляд, когда открылась вся ложь.

Ингмар по-прежнему не видит лица Кэби.

— Ты не спишь?

— Нет, — тихо отвечает она.

Стоя на пороге, Ингмар отдает пальто матери, моргает в темноте коридора, говорит, только что был на пресс-конференции.

— Что случилось? — спрашивает она.

— Да так, ничего, завтра начинаются съемки.

— Съемки?

Он вытирает рукой нос.

— Давай включим свет?

— И так светло, можно пробраться на ощупь.

Он хочет войти, но мать стоит у него на пути, держа в руках тяжелое пальто.

— Вы придете на отцовский юбилей? — тихо спрашивает она. — Ему исполнится семьдесят пять.

— У меня никак не получится, Кэби тоже не сможет.

— Значит, мы будем одни, — говорит она, включая лампу на стене: свет вырывается наружу, словно голубая лилия на черном стекле.

Они идут по коридору, осторожно, чтобы не споткнуться. Темнота мягко вибрирует перед глазами, время от времени потрескивая агрессивными спазмами, а потом вновь становится гладкой.

— Могу я пригласить вас погостить неделю в «Сильянсборге»?[21]

— Я с удовольствием, — отвечает она и шарит рукой по дверному косяку. — А отец стал сердюком, как ты говорил в детстве.

— Черт, тьма кромешная, — бормочет Ингмар. — Это просто смешно.

— Ничего, скоро привыкнешь.

Пористый солнечный диск вновь проявляется в пыли на оконном стекле, но в комнату луч пробиться не может. Слабый свет хрустальной люстры поглощает чернота огромной картины, написанной маслом.

— Конечно, с Хедвиг Элеонорой[22]за окном гораздо приятнее.

— Самый паршивый этаж, — говорит она, широко улыбаясь.

Дверь в кабинет хлопает, и, кашляя, появляется Эрик.

— У нас Малыш, — говорит мать.

— Вот как, — отвечает тот, подходя к окну.

— Мы сидим за столом.

На месте отца виднеется едва заметная тень на жемчужно-сером фоне. Он прикладывает к уху свои старинные карманные часы.

— Нет, — вздыхает он, поворачивая колесико завода.

Мать говорит, что эти комнаты напоминают о тех временах, когда они переехали из Форсбаки в многоэтажный дом на Шеппаргатан, 27.

Она усмехается:

— Помню, я была уже на сносях, сидела на этих самых стульях и плакала. Наверное, я немного драматизировала. С тем, что сейчас, не сравнить. Как только ты появился на свет, мы переехали в Дувнес, там было посвободнее. Я помню те времена. Столько света, просто невероятно… тебе был почти уже месяц, когда мы вдруг поняли, что тебя пора крестить.

Ингмар перестает грызть ноготь.

— Отец сам проводил…

Эрик кашляет.

— Да, я был так взволнован, — говорит он. — Даже «Отче наш» прочитал с ошибкой, когда крестил Дага, но…

Замолчав, он, не торопясь, подходит ближе, садится в деревянное кресло, кладет карманные часы на стол. Его рука покоится в мутном свете возле настольной фарфоровой лампы.

— Стоят, — произносит он немного погодя. — Хотя маховое колесико движется.

— Что-то с часами?

— Сам послушай.

Отец ощупывает стол в поисках часов, руки шарят по деревянной поверхности, ищут в темноте.

— Полная безнадега, — бормочет он.

— Когда я работал над сценарием, то думал о нескольких строчках из вашего стихотворения, — говорит Ингмар. — «Помоги мне, храня веру долгу, с белоснежным, чистым сердцем, совершить все мои поступки, на Тебя уповая и зная».

— Пойду пройдусь перед сном, — говорит отец матери, понизив голос.

Ингмар встает и робко произносит:

— Да, было бы весьма кстати.

— Нет, ты останешься с матерью, — отвечает отец, выходя из гостиной.

Листья папоротника шуршат от порыва ветра и затихают. Где-то слышны звуки воды, текущей из крана, затем что-то переворачивается, глухо шлепнувшись на пол.

Ингмар шарит по столу в поисках часов, проводит рукой по полотняной дорожке, закрывающей глубокую царапину на столе. Наверху кто-то стучит в пол, люстра мигает. Погрузившись в свое одиночество, Карин вспоминает о Нитти, она ведь совсем не знает, каково той живется в далекой Англии, Нитти уже так долго не пишет.

Напольная вешалка падает, с грохотом закатывается под столик.

— Хотел спросить кое-что у отца, — вяло говорит Ингмар.

Он встает и идет, вытянув перед собой руку. Упершись в стену, поворачивает налево, к двери в коридор. Встает на колени, шарит по полу, находит вешалку.