Тюльпан - Ромен Гари

— Дядя Нат.

— Да, патрон?

— Груз неба и земли — для одного человека это слишком.

— Придется потерпеть, патрон: закон тяготения.

Тюльпан вздохнул.

— Хотел бы я вырвать наконец человека из его одиночества…

— Беритесь за бунт, который вам по плечу, — посоветовал Натансон. — Человек, патрон, — он ужасающе одинок. Всегда был таким и пребудет таким вечно. И не вашим ППТ[27]менять здесь что-то.

Утром на чердаке привычно толпились черные всех мастей, более или менее вызывающие, которые хотели видеть Тюльпана, слышать его, исповедаться ему, пересчитать его ребра, получить прядь его волос и его благословение. Как всегда Махатме пришлось отказываться от бесчисленных приглашений на обед, полученных со всех концов света. Нанес ему визит и некий Росселли, более известный в квартале под кличкой «Вурлитцер»[28], данной ему за гигантский рост и великолепный бас. Дядя Нат познакомился с ним еще до Первой мировой — они вместе работали в конторе перевозок. «Мы были тогда два негра-идеалиста, — вспоминал он мечтательно, — и никакой груз не был слишком тяжел для наших плеч. Истинные Тюльпаны, патрон… особенно Росселли. Он целый день мотался по улицам Гарлема, согнувшись пополам, с тяжеленным грузом на спине.

— Однажды, — говорили ему другие негры, сидя на тротуаре, мирно покуривая и поплевывая, — одним паршивым утром, Вур, на твоей шее окажется веревка, и будет она хорошенько затянута. Это так же верно, как то, что Бог есть. Совсем незачем негру метить выше своей головы.

— Да я подниму Эмпайр-стейт-билдинг и швырну в море, — басил Росселли, покряхтывая. — Я подниму все небоскребы Уолл-стрит и швырну их в море вместе со всеми дурными неграми, которые будут внутри.

— Тут ничего не поделать, Вур, — говорили черные, поплевывая и качая головами. — Были негры, которые тоже пытались, до тебя. Вспомни Розу Люксембург, Маттеотти[29], Карла Либкнехта… Мы до сих пор их оплакиваем!

— Да вы только дайте мне этот оружейный завод! — громыхал решительно Вурлитцер.

— Нет в мире негра, способного в одиночку поднять такую штуку, — печально уверяли черные. — Даже если б все негры, которых сотворил Господь, собрались вместе, у них и то сил не хватило бы, Вур.

— Может, и хватило б, только они не знают, — утверждал Вур. — Может, они плохо пытались, вот и все. А я хочу попробовать.

— Пробовал один такой, давным-давно, — негр из Вифлеема, — шептали черные, вздыхая, — вот и вспомни, что с ним случилось. Нет, Вур, ты мало шпината ел, чтобы за такое браться.

Но Росселли плевать хотел на эту упадническую болтовню. Казалось, сердце у него накрепко пришито в груди, и его сложнее растревожить, чем все великие колокола, которые когда-либо звонили на земле осанну. И голос у Росселли был так же велик, как голоса колоколов; он-то и стал причиной его падения. Как-то летним вечером Росселли запел негритянский гимн у открытого окна, а мимо проходил один белый. Две недели спустя Росселли пел „Swing, swing my heart“ и „Oh! how I love my sugar daddy“ по радио; через месяц он купил паккард с ливрейным шофером, стал членом ассоциации „Америка прежде всего“ и получил американский паспорт».

— Поговорим немного, но поговорим хорошо, — сказал Вур, входя на чердак. — Я пришел послушать вашего хваленого соловья. В квартале только о нем и говорят: «Есть в Гарлеме негр Натансон, который держит на чердаке знаменитого соловья. Его зовут Тюльпан, и у него самый прекрасный голос в мире. Слушаешь его, и жизнь становится лучше, а каждый негр знает, зачем он родился: чтобы слушать по ночам песни соловья. Он поет, Вур, как ты никогда не пел и петь не будешь… Единственный соловей на свете, который поет человеческим голосом!» Я пришел послушать. Я пришел подписать с ним контракт.

— Это не обычный соловей, — проговорил дядя Нат. — Мой соловей — это аллегория.

— Я достаточно зарабатываю, чтобы позволить себе соловья даже очень редкой породы!

— Это соловей-идеалист…

— Я заплачу сколько нужно.

— Это соловей, — сказал дядя Нат, — который поет только революционные песни!

— Просто он голоден. Кормите его дважды в день, дайте ему уютную клетку — и он запоет «Swing, swing my heart» и «Oh! how I love my sugar daddy», как все на свете!

— Ему нужна не клетка, — сказал дядя Нат, — он живет в груди.

И, когда они остались одни, дядя Нат, как всегда, сказал Тюльпану:

— Патрон, не изводите себя…

— Не буду, дядя Нат.

— …потому что все это не мешает соловью петь.

— Мы здесь не затем, чтобы слушать соловья.

— А зачем же тогда, скажите на милость?

— Не знаю. Никто не знает.

— Ну-ну-ну, патрон. Лично я отлично знаю. Мы здесь именно и только затем, чтобы ублажать соловьев.

— Может быть, и так.

— Да не может быть, а точно, раз я это вам говорю. Я это говорю и докажу. Я очень хорошо знаю, как все случилось. Господь сотворил соловья и дал ему прекрасный голос, и соловей, чуть только ему воткнули последнее перо в задницу, тут же взлетел на ветку и — тюр-лю-лю! тюр-лю-лю! «Я пою и пою для тебя всю ночь». Двести сорок семь ночей подряд пел он так, соловей-то. А потом вдруг загрустил и умолк. И Господь сказал ему: «Эй, соловушка, что случилось? Я дал тебе прекраснейший в мире голос, а ты им не пользуешься. Хорошенькое дельце. Далеко же пойдет мое сотворение мира, если все будут так делать». И тогда соловей подлетел к Господу и сказал: «Дедушка, зачем мне прекрасный голос, когда некому им восхищаться?» — «Есть же я», — слегка обиделся Господь. — «Это не смешно, — ответил соловей. — Вам стоит только захотеть, и завтра Вы запоете не хуже меня, с Вашими-то способностями». — «Ладно, ладно, — сказал Господь, — подумаю, что можно для тебя сделать». И наутро ему пришла в голову идея…

— Тоже мне идея! — вздохнул Махатма.

— Он сотворил человека. И вот зачем было создано человечество — чтобы порадовать соловья!

Народ перед домом молился целый день и к вечеру принялся упорно требовать Тюльпана. Дядя Нат подвел своего друга к окну. Толпа испустила рев, скандируя: «Да здравствует Европа! Да здравствует ее Президент!» — и предалась бурной демонстрации своего рвения и своей симпатии.