Гены и 7 смертных грехов - Константин Зорин

На вопрос о причинах азартного поведения доктор медицинских наук, руководитель Душепопечительского Православного центра святого праведного Иоанна Кронштадтского, иеромонах Анатолий (Берестов) отвечает так: «Азарт — это проявление характера и темперамента человека, зависящее от биологических особенностей мозга. Когда азартный человек начинает играть, у него появляется условный рефлекс на мигание кнопок, мелькание цифр или других изображений на экране автомата, на сыплющиеся деньги. В конце концов, в коре головного мозга вырабатывается тяжелая патологическая доминанта, которая и делает человека зависимым. Он становится рабом своей страсти, овладевающей его психикой тотально и фатально. Но одновременно азарт — это и выражение духовности. Здесь многое определяет социальная среда, отношение человека к жизни и сам образ жизни. В наше время, когда в обществе практически отсутствуют сдерживающие начала и люди отходят от Бога, их духовные ценности меняются. Как сказал Достоевский, “без Бога все возможно”. Поэтому стал возможен и бурно проявляемый азарт, не сдерживаемый никакими нравственными тормозами»[88].

Великолепное описание внешнего облика и внутреннего настроя юноши, одурманенного магией азарта, дано в новелле талантливого европейского писателя Стефана Цвейга «Двадцать четыре часа из жизни женщины». Главная героиня произведения оказывается свидетелем поразительной ситуации в казино. Проигрыш и выигрыш, надежда и разочарование с невиданной силой отражаются на мимике и жестах молодого игрока. Каждый мускул его рук, каждое выражение лица передают всю гамму страстей и переживаний, бушующих в сердце. Устами своей героини писатель рассказывает о том, что сейчас ученые называют патологической игровой доминантой.

Наверное, ярче С. Цвейга это никто не изобразил. Пересказывать его текст — значит делать картину тусклой и блеклой. Процитируем фрагмент новеллы достаточно полно: «…Я подняла глаза и прямо напротив увидела — мне даже страшно стало — две руки, каких мне еще никогда не приходилось видеть: они вцепились друг в друга, точно разъяренные звери, и в неистовой схватке тискали и сжимали друг друга, так что пальцы издавала сухой треск, как при раскалывании ореха. Я смотрела на эти руки весь вечер, они поражали меня своей неповторимостью. Но в то же время меня пугала их взволнованность, их безумно страстное выражение, это судорожное сцепление и единоборство. Я сразу почувствовала, что человек, преисполненный страсти, загнал эту страсть в кончики пальцев, чтобы самому не быть взорванным ею (курсив. — К. 3.). И вот, в ту секунду, когда шарик с сухим коротким стуком упал в ячейку и крупье выкрикнул номер, руки внезапно распались, как два зверя, сраженные одной пулей. Они упали, как мертвые, а не просто утомленные, поникли с таким выражением безнадежности, отчаяния, разочарования, что я не могу передать это словами. Ибо никогда, ни до, ни после, я не видела таких говорящих рук, где каждый мускул кричал и страсть почти явственно выступала из всех пор. Мгновение они лежали на зеленом сукне вяло и неподвижно, как медузы, выброшенные волной на взморье. Затем одна, правая, стала медленно оживать, начиная с кончиков пальцев: она задрожала, отпрянула назад, несколько секунд металась по столу, потом, нервно схватив жетон, покатала его между большим и указательным пальцами, как колесико. Внезапно она изогнулась, как пантера, и бросила, словно выплюнула, стофранковый жетон на середину черного поля. И тотчас же, как по сигналу, встрепенулась и скованная сном левая рука. Она приподнялась, подкралась, подползла к дрожащей, как бы усталой от броска сестре, и обе лежали теперь рядом, вздрагивая и слегка постукивая запястьями по столу, как зубы стучат в ознобе. Нет, никогда в жизни не видела я рук, которые с таким потрясающим красноречием выражали бы лихорадочное возбуждение…

Но больше я не в силах была сдерживаться: я должна была увидеть лицо человека, которому принадлежали эти магические руки, и боязливо — да, именно боязливо, потому что я испытывала страх перед этими руками, — мои взгляд стал нащупывать рукава и пробираться к узким плечам. И снова я содрогнулась, потому что это лицо говорило на том же безудержном, немыслимо напряженном языке, что и руки (курсив. — К. 3.). Столь же нежное и почти женственно–красивое, оно выражало ту же потрясающую игру страстей. Никогда я не видела такого потерянного, отсутствующего лица, и у меня была полная возможность созерцать его как маску или безглазую скульптуру, потому что глаза на этом лице ничего не видели, ничего не замечали. Неподвижно смотрел черный остекленелый зрачок, словно отражение в волшебном зеркале того темно–красного шарика, который задорно, игриво вертелся, приплясывая в своей круглой тюрьме. Повторяю, никогда не видела я такого страстно напряженного, такого выразительного лица. Узкое, нежное, слегка удлиненное, оно принадлежало молодому человеку лет двадцати пяти. Как и руки, оно не производило впечатления мужественности, а казалось скорее лицом одержимого игорным азартом юноши (курсив. — К. 3.). Но все это я заметила лишь после, ибо в тот миг оно было все страсть и неистовство. Небольшой рот с тонкими губами был приоткрыт, и даже на расстоянии десяти шагов можно было видеть, как лихорадочно стучат зубы. Ко лбу прилипла светлая прядь волос, и вокруг крыльев носа что–то непрерывно трепетало, словно под кожей перекатывались мелкие волны. Его склоненная голова невольно подавалась все вперед и вперед, казалось, вот–вот она будет вовлечена в круговорот рулетки; и только тут я поняла, почему так судорожно сжаты его руки: лишь это противодействие, эта спазма удерживала в равновесии готовое упасть тело.

Никогда, никогда в жизни не встречала я лица, на котором так открыто, обнаженно и бесстыдно отражалась бы страсть, и я не сводила с него глаз, прикованная, зачарованная его безумием, как он сам — прыжками и кружением шарика. С этой минуты я ничего больше не замечала вокруг; все казалось мне бледным, смутным, расплывчатым, серым по сравнению с пылающим огнем этого лица, и, забыв о существовании других людей, я добрый час наблюдала за этим человеком, за каждым его жестом. Вот в глазах его вспыхнул яркий свет, сжатые узлом руки разлетелись, как от взрыва, и дрожащие пальцы жадно вытянулись — крупье пододвинул к нему двадцать золотых монет. В эту секунду лицо его внезапно просияло и сразу помолодело, складки разгладились, глаза заблестели, сведенное судорогой тело легко и радостно выпрямилось. Свободно, как всадник в седле, сидел он, торжествуя победу, пальцы шаловливо и любовно перебирали круглые звенящие монеты, сталкивали их друг с другом, заставляли танцевать, мелодично позванивать. Потом он снова беспокойно повернул голову, окинул зеленый стол взглядом молодой охотничьей собаки, которая ищет след, и вдруг рывком швырнул всю кучку золотых монет на один из квадратиков. И опять эта настороженность, это напряженное выжидание. Снова поползли от губ к носу мелкие дрожащие волны, судорожно сжались руки, лицо юноши исчезло, скрылось за выражением алчного нетерпения, которое тут же сменилось разочарованием (курсив. — К. 3.). Юношески возбужденное лицо увяло, поблекло, стало бледным и старым, взгляд потускнел и погас — и все это в одно–единственное мгновение, когда шарик упал не на то число. Он проиграл…»[89]