Преферанс на Москалевке - Ирина Потанина

– Мне нужно с вами поговорить! – не сдавался старик. – Ведь я умираю, да? В последние минуты становится легче, я знаю. Не хочу провести их впустую, как всю жизнь… Я много жил, я много видел и много знаю. Я писал им про это, но не уверен, что делу дадут ход. Пусть хоть информация не умрет вместе со мной. Слушайте, запоминайте, передайте потомкам, чтобы знали…

Морской замер.

– Альбомные списки! – с невесть откуда взявшейся силой прокричал старик и многозначительно посмотрел Морскому прямо в глаза. – Запомните это страшное выражение. Думаете, вас будет судить суд? Честный Трибунал или обеспокоенное Особое совещание в общепринятом понимании этого слова? – Морской надеялся, что лично его судить вообще не будут, но возражать не стал. Старик продолжил: – Нет! Знайте, в 1937 году партия издала тайный указ, согласно которому почти все политические дела рассматриваются особо уполномоченными «тройками». Представитель прокуратуры, человек от обкома партии и доверенный НКВД – вот те, в чьих руках окажется ваша судьба. Старик устремил безумные глаза в потолок и продолжил: – Всех, по кому нужно вынести приговор, собирают в общий альбом. Одно дело – один лист альбома. В нем – анкетные данные арестованного, краткое описание преступления, пометка о том, признал ли он вину, и проект приговора: на выбор 10 лет лагерей или расстрел. Всё! Ни развернутого обвинения, ни показаний свидетелей, ни протоколов допросов, ни заключения экспертов. Это противоречит всем судебным нормам. Это вредительство и преступление! Вот так-то, – старик закончил, тяжело сглотнув. Выцветшие, но все еще голубые глаза какое-то время смотрели на потолок, потом несколько раз моргнули, как бы проверяя, умеют ли еще это делать. Удостоверившись, что может даже и еще поговорить, адвокат продолжил: – Все это в камере мне рассказал один человек. Ныне покойный. Расстрелянный. Он сам работал в системе и потому все знал. Когда пришел его черед предстать перед судом, он понимал, что будет дальше. И рассказал мне все про «тройки» и альбомные списки. Совсем без возмущения, как факт. Хотя сам был когда-то грамотным юристом и не мог не понимать, что эти списки – форменное нарушение делопроизводства. Да, – старик усмехнулся. – Его слова были произнесены даже не для очистки совести или огласки, а просто как аргумент в пользу того, что ни у кого из нас нет шансов выжить.

– Но вы же выжили! – не выдержал Морской. – Как и многие, кого отпустили, разобравшись с ежовщиной…

– Да, повезло, – согласился старик. – Система поперхнулась собственными злодеяниями. Но суть не поменялась. Механизм судов остался прежним, понимаете? С тех пор, как меня освободили, я пытался что-то изменить. Писал, заявлял, требовал. Но им не до меня. И прямо сейчас, в эту минуту, когда я умираю в хорошей больнице под присмотром неплохого человека, харьковская «тройка» ставит подписи и приговаривает, не разбираясь, к смерти или лагерям очередной альбом людей…

– Послушайте, – Морской стал пятиться к двери. – Я только за лекарством вам схожу… Я на секунду. Просто подождите.

– Нет! – Во взгляде адвоката скопилось столько ужаса и боли, что было невозможно не повиноваться. – Стойте тут! Вы кто вообще такой? Я – Воскресенский, адвокат из Харькова. Так я представлялся всегда, попадая в новую камеру.

– Простите, – что ж, раз так, то Морской решил действовать. – Я и без представления знаю, кто вы. Я к вам целенаправленно пришел. Тот человек, что обвиняется в нападении на вас, мой друг. Я не верю, что он мог совершить преступление. Я хочу знать, что произошло на самом деле. Вы можете помочь?

– Могу помочь? – сам у себя переспросил старик. И тут же ответил, мрачнея: – Нет, не могу. Скорее уж моя внучка может. Она даже официально проходит главным свидетелем по этому делу. А я, все что знаю, уже рассказал следователю. И это на самом деле ничтожно мало. Верзила в штатском, что устроил взрывы и развалил комнату, сбил меня с ног и вжал в пол, навалившись всем своим весом – вот и вся моя картина происшедшего. Окружающий мир я не видел сначала из-за этого негодяя, а потом и вовсе оттого, что потерял сознание. Он прыгнул на меня, как зверь, чтоб придушить…

– Или чтобы спасти вас от последствий взрыва? – Морской живо представил подобную ситуацию. – Прикрыл собой, чтоб вас не повредило…

Старик несколько секунд подумал, потом сказал:

– Быть может. Мне о своих намерениях нахал не отчитался…

Адвокат попытался привстать на локтях, но закашлялся и бессильно повалился на подушку.

– Не уходите, подойдите ближе! Еще одно запомните! Поляки! – Старик снова, то ли от волнения, то ли от нового приступа задышал очень часто: – Об этом я никому не говорил, боялся. Но времени бояться больше нет! Послушайте! Недавно я встретил на улице одного знакомого. Такого же, как я, выпущенного. Спасшегося. Но с ним немного затянули, освободили только этим летом. И он рассказал, – старик перешел на страшный шепот, звучащий даже громче, чем все предыдущие словоизлияния, – что в нашей внутренней тюрьме на Чернышевской, в тех камерах, что в более глубоком подвале, сидели военнопленные поляки. Те, что из приближенных Войска Польского, слыхали? Они нам сдались, когда мы освободили их земли в 1939-м. Таких военнопленных было очень много. Столько, что, даже пытаясь изолировать их, администрации не удалось предотвратить тюремные слухи. Катастрофически много. Наверное, несколько тысяч. Понимаете? И всех их расстреляли. Не только военных, но и чиновников, помещиков, жандармов… Простых людей, которые и воевать не собирались, но были не в том месте, не в то время…

Первая полоса, газета «Красное знамя», сентябрь 1940 года, рис. художника В. Касияна

Морской нелепо замахал руками, как бы отгоняя от себя услышанное. Все это уже было похоже на бред. Тем более, старик, явно и сам перепугавшись того, что сказал, вдруг натянул одеяло себе на голову и затих. Уснул без сил? Впал в новый припадок?

Наступила гнетущая тишина. Морской десять раз пожалел о том, что решил поговорить с этим злополучным полусумасшедшим адвокатом. Бывает такая информация, узнав которую ты никогда не будешь прежним, но и поделать с ней ничего нельзя. Патовая ситуация: ни проверить, ни выкинуть из головы, ни что-нибудь предпринять. Обрастая слоем таких знаний, ты неминуемо становишься изгоем. Морской по долгу службы знал много, но усердно, изо всех сил старался забыть, а тут, представив картину с верными своей родине плененными поляками, понял, что позабыть не сможет. Как и биографию Саенко, читанную когда-то…

Тут, словно отвечая Морскому, Вселенная решила подшутить. Дверь на балкон – оказывается, тут был балкон! – с грохотом распахнулась и из-за шторы решительно вышел лично Степан Афанасьевич Саенко, только что помянутый Морским. Уверенной походкой он направился к двери и, резко мотнув головой, кивнул Владимиру, мол, иди за мной.

– Ты издеваешься? – рявкнул Саенко уже в коридоре, поправляя больничную пижаму, словно военный китель. – Уже и покурить спокойно на балконе нельзя, чтоб не оказаться замешанным в какую-нибудь гадость! – С укором глядя на Морского, он продолжил: – Я твой голос, товарищ, сразу узнал. И не обрадовался, застав тебя в такой компании, – он шевельнул косматыми бровями, указывая на палату Воскресенского. – Дед явно не в себе. Я все же соглашусь на отдельную палату. Попервой, когда предложили, я отнекался. Мало ли что на начальствующей должности, мало ли что арбитр – ну поступил на профилактику в больницу, значит, должен лежать, как все. С народом. Но дед меня, конечно, переубедил. Пока лежал спокойно – еще ладно, только воздух портил и все. Но час назад принялся стонать. И, главное, на обращения не реагирует. Кряхтит и стонет, стонет и кряхтит. И медсестры, как назло, нигде нет. Коридор пустой, как башка нашей санитарки. Я уморился, вышел на балкон. Тут ты со своими погаными беседами. – Саенко уже посмеивался, справившись с первым приступом недовольства. – Я стою, как дурак, выйти – значит показать, что слышал ваши сплетни, не выйти – значит подслушивать! Тьфу! Но этот бред про польских заключенных, конечно, все расставил по местам. Скажу тебе прямо – я его не слышал, слышать не желаю и тебе не советую.