Широкий Дол - Филиппа Грегори

– А вот ты мог бы полюбить меня! – заявила я. – Да ты уже и так почти в меня влюбился!

Он выбросил вперед руку тем жестом, к которому прибегают во время борьбы деревенские парни, когда хотят показать, что сдаются.

– Ну, в общем, да, – легко признался он, но таким тоном, словно особого значения это не имело. – Да и тебя я, возможно, смог бы заставить по-настоящему меня полюбить. Только для нас в этом мире попросту нет места. Ты живешь в богатой усадьбе, а я – в жалкой хижине, которая стоит на вашей земле и в вашем лесу. Мы, разумеется, можем встречаться тайно в этом темном и грязном сарае и даже получать немалое удовольствие, но замуж ты выйдешь за лорда, а я женюсь на какой-нибудь деревенской потаскушке. И если ты все же хочешь любви, тебе лучше найти кого-то другого. А я готов встречаться с тобой и просто для удовольствия.

– Ну что ж, значит, мы будем встречаться для удовольствия, – согласилась я, но сказала это с таким серьезным видом, словно клялась на Библии, и посмотрела на Ральфа, а он поцеловал меня так нежно и торжественно, словно принимал некий обет. Затем я все-таки собралась уходить, но снова помедлила, оглянулась и посмотрела на него. Он лежал, откинувшись на тюк соломы, и был похож в эту минуту на могучее и опасное божество урожая. У меня просто не хватило сил уйти от него. Я улыбнулась – почти застенчиво – и, шагнув назад, остановилась прямо перед ним. Он лениво протянул мне руку, и я во мгновение ока опять оказалась в его объятиях. Мы, улыбаясь, посмотрели друг другу в глаза, как равные, как если бы между нами не было никакой усадьбы и никакой жалкой хижины, и твердые губы Ральфа снова впились в мои уста. И шляпа, только что аккуратно надетая, снова свалилась у меня с головы.

В тот день я так и не пообедала.

Впрочем, есть мне совершенно не хотелось.

Три дня дома было находиться просто невыносимо, в таком невероятном волнении пребывала мама, обретя уверенность, что Гарри вскоре вернется домой. Каждый день мы с ней выезжали в легком ландо в Чичестер, чтобы что-то купить для его комнаты – то новые обои, то шторы на окна. В ее любимом журнале было полно всевозможных советов насчет модного в последнее время китайского интерьера, и мы без конца перебирали образцы обоев с драконами, пока у меня голова не начинала кружиться от усталости и скуки. Три долгих дня я провела в лавках, торгующих драпировочными тканями, пока мама выбирала то новое покрывало для Гарри, то новую парчу для портьер и балдахина в его комнате – а между тем уже наступило лето, и солнце пригревало все сильней, и где-то там, у реки, меня ждал Ральф.

Все в доме делалось для Гарри и во имя Гарри. Когда я спросила, нельзя ли и мне сменить в своей комнате шторы и балдахин, то в ответ получила весьма болезненный, хотя и туманный, отказ.

– Вряд ли это имеет смысл, – сказала мне мать. И больше ничего пояснять не стала. Да это, собственно, и не требовалось. Действительно, вряд ли имеет смысл тратить лишние деньги ради второго ребенка в семье, да еще и «второсортной» девочки. Вряд ли имеет смысл доставлять этой девочке столь дорогостоящее удовольствие и украшать ее комнату, если она живет там всего лишь временно, на пути к замужеству и дальнейшей жизни в совсем другом доме.

Я ничего не сказала маме; но я завидовала каждому пенсу, потраченному ею на Гарри, я завидовала каждому сантиметру того незаслуженно высокого пьедестала, который был создан в семье для моего брата. Да, я ничего не сказала матери, но вряд ли я желала добра Гарри в течение этих трех долгих дней.

Впрочем, насколько я могла судить, Гарри, может, и удивился бы сперва всем этим преобразованиям, может даже, и обрадовался бы, но уже через неделю ему все это стало бы безразлично. Хотя я понимала, конечно, что маме воздастся сполна за все ее хлопоты, как только ее «золотой мальчик» с благодарностью улыбнется ей нежной и ласковой улыбкой. Но кто и чем сможет искупить ту скуку и отвращение, которые терзали меня, пока я без дела торчала в какой-нибудь лавке, а мама, изображая капризную герцогиню, колебалась между разными оттенками выбранных обоев? Еще хуже было то, что я по какой-то неизвестной причине чувствовала себя просто отвратительно.

Однако матери я ничего об этом не сказала: меня, пожалуй, даже страшило проявление заботы и участия с ее стороны; и потом, мне почему-то очень не хотелось, чтобы ко мне хоть кто-нибудь прикасался. Когда я вытягивала перед собой руки, затянутые в пока еще детские перчатки, то было отчетливо видно, как дрожат мои пальцы. Мало того, живот мой терзали странные, схваткообразные боли, точно от невыносимого страха. И есть мне совершенно не хотелось. Меня спасала только одержимость мамы, с головой ушедшей в переустройство комнаты своего любимого сыночка; она даже не замечала, что в последние три дня я почти ничего не ем – только за завтраком, да и то очень мало.

Однажды в магазине, машинально поглаживая стопку бархата с набивным рисунком, я вдруг вспомнила, какая чудесная гладкая кожа у Ральфа на плечах, и колени подо мной вдруг подогнулись. Я буквально рухнула в кресло; сердце мое билось так, что я не сразу смогла вздохнуть полной грудью. «Нет, я наверняка больна», – решила я.

Вечером третьего дня мы с мамой возвращались домой, словно пытаясь нагнать солнце, которое спускалось за холмы в золотисто-розовой сияющей дымке. Мама выглядела страшно довольной своими усилиями. В перевязанных лентами коробках лежали шелка и атласы для новых диванных подушек и стеганых одеял, а также материя для новых одежд. Завтра должны были доставить уже заказанные гардины, обои и кое-какие предметы мебели, исключительно, на мой вкус, уродливой; отныне ей предстояло превратить уютную и типично английскую спальню Гарри в нечто вроде пагоды – насколько, разумеется, могли представить себе пагоду моя мать и чичестерские купцы.

Мама была настроена чрезвычайно миролюбиво и ласково поглядывала на свои покупки, которыми мы были обложены со всех сторон; я тоже улыбалась улыбкой мадонны – наконец-то меня везли домой, наконец-то я вновь дышала чудесным вечерним воздухом Широкого Дола и вдыхала аромат полевых цветов, которыми щедро были усыпаны обочины дороги. Усталые лошади трусили вялой рысцой, но уже насторожили уши, чуя близость конюшни. На берегах реки виднелись яркие пятна последних желто-зеленых первоцветов, а чуть выше уже зацветали колокольчики, собираясь маленькими робкими группками. Черные дрозды вовсю распевали в лесу чудесные любовные песни, звучавшие, впрочем, немного печально, а когда мы свернули на подъездную аллею и проехали в высокие ворота усадьбы, я услышала настойчивый призыв кукушки.

В тени большого тиса, росшего возле ворот, стоял Ральф. Лошади в этот момент шли шагом, и я как бы медленно проплыла мимо него в ландо. Мы оба неотрывно смотрели друг на друга и, похоже, ничего больше вокруг не видели и не замечали. Мне даже показалось, что лес вдруг затянуло какой-то темной дымкой, словно я слепну. Где-то внутри меня, в животе что-то болезненно сжалось, как от смертельного ужаса, и почти сразу этот ужас сменился дикой радостью. Я улыбнулась Ральфу, словно именно он принес в Широкий Дол и долгожданное лето, и эти первые колокольчики, и эту кукушку. Он поклонился нашему ландо, но не дернул себя за чуб, как это обычно делали крестьяне, и взгляда от меня не оторвал. Глаза его смотрели на меня горячо и ласково, чуть прищурившись, а на устах играла легкая интимная усмешка. Увы, наша повозка слишком быстро проехала мимо, и я на него не оглянулась, но чувствовала шеей и затылком его взгляд, полный страстного желания, пока возле старого медного бука мы не скрылись за поворотом дороги.