Par Avion - Иселин К. Херманн

От бабушки я должна была ехать на день рождения, где обещали большой съезд гостей. А мне ужасно не хотелось. Не хотелось покидать бабушкин дом с его ароматами юга и гиацинтами, с которых как раз сняли островерхие колпачки, чтоб они успели расцвести к Рождеству.

Прием действительно оказался большой — шикарный, фуршетный и чванный. Там был чуть ли не проходной двор. Пока я разговаривала с каким-то знакомым, он зыркал глазами по сторонам, выискивая новых гостей… «Самая стильная публика обычно приходит под конец, ты согласна? А правда, вон та дама с телевидения? Ну которая приехала с корреспондентом нового журнала… Здравствуйте, здравствуйте!..» Мне же хотелось одного — улизнуть в уборную. Туалетов было несколько, я выбрала самый маленький и больше часа просидела там на крышке унитаза. Замечательно, что удалось скрыться. Жалко, что никто не хватился меня, не заскучал по мне.

Зато я очень заскучала по тебе и, не попрощавшись с хозяевами, уехала домой.

А сегодня я — благо воскресный день — все утро пролежала в ванне. И нашла новый способ думать о тебе, да-да! Я бралась за груди и делала вид, будто их трогаешь ты. А потом снова бралась за груди и делала вид, будто ласкаю тебя. Не волнуйся: я уверена, что мои груди куда больше твоих ядер (к счастью для нас обоих), и я просто играла, а округлая форма у них и впрямь схожая, такая форма вообще присуща нашему телу. Так что я лежала в ванне и думала о тебе. И это было прекрасно.

Любящая из любящих

Дельфина.

P. S. Мой день рождения бывает раз в четыре года. Возможно, поэтому я еще не выросла из детского возраста и играю в ванне?!

* * *

9 декабря.

Сегодня, Жан-Люк, я в который раз перечитала все твои письма. Некоторые из них я помню почти дословно. Иногда у меня в голове вдруг всплывают целые фразы или я ловлю себя на том, что употребляю твои речевые обороты. Иногда в переводе на датский, но бывает, что я цитирую тебя прямо по-французски, — например, в разговорах с бабушкой. Разумеется, я не пересказываю ей твоих откровенных дерзостей, однако могу запросто сказать что-нибудь вроде: «Улыбка Моны Лизы по-настоящему загадочна — чтобы убедиться в этом, вам нужно почаще смотреть на подлинник (как ты знаешь, я обращаюсь к бабушке на „вы“, и это единственная поправка, которую я себе позволяю), забывая не только расхожие суждения о ней, но и разнообразные сувениры. Забудьте обо всех брелоках, ручках и салфетках, забудьте, что, как вам кажется, вы хорошо помните картину. Леонардо безвинен. Он всего-навсего попал в точку, нащупал водоносную жилу, откуда до сих пор бьет источник». По-моему, бабушка считает, что я провоцирую ее, издеваясь над такой святыней, как Мона Лиза. Хоть бабушка и не знаток искусства, эта картина ей знакома, и она убеждена, что негоже иронизировать по поводу столь общепризнанной вещи. Мне же забавно поддразнивать бабушку, тем более что я пользуюсь твоими словами. Когда я цитирую тебя, ты вертишься у меня на языке…

Еще раз прочитала твое каннское письмо. Оно очень красивое и, как мне только что пришло в голову, немного грустное. Ты что, в тот день грустил? Ты пишешь о тоске и томлении, о том, что всю жизнь испытывал эти чувства и иногда они причиняли тебе сильную боль.

Мне кажется, я замечаю у себя те же признаки, которые очень трудно выразить словами: зуд во всем теле, огонь в груди, щемящее чувство под ложечкой, внезапная натянутость каждого нерва… Такое впечатление, будто в тебе возникает избыток энергии, жизненных сил, храбрости. Тосковать по кому-то равносильно желанию начать жизнь сначала — хотеть того, другого, пятого и десятого… Тосковать замечательно.

Тосковать очень больно.

Сегодня целый день идет снег.

Целую,

Д.

* * *

Дорогая Д.!

На самом деле мне не очень нравится, что ты сохраняешь все мои письма. Когда я думаю о твоем архиве, я словно сам подглядываю из-за спины, что у меня там сочиняется. При этой мысли перо мое утрачивает дар речи.

Так же бывает и с работой: мне нужно отрешиться от сознания того, что данное полотно будет когда-нибудь висеть в чужих стенах, где мои муки творчества и моя повышенная чувствительность станут объектом равнодушной критики.

Разве в моем каннском письме присутствовала грусть? Я этого не помню, но знаю, что могу загрустить, если буду слишком много думать о своей тоске.

Если тебя она, по-видимому, переполняет, то я нередко чувствую себя в заточении у своей тоски: я не могу выйти из нее, избавиться от нее. Она парализует меня. Да, тосковать и стремиться к кому-то или чему-то болезненно. Нам больно, если мы не можем делать то, чего хотим, не можем исполнить того, о чем мечтаем.

Впрочем, желанная моя… я и так сказал слишком много. А ведь я не хочу ни обижать, ни волновать тебя. И уж тем более не хочу обременять тебя своей печалью. Будь добра, пришли мне снега: может быть, он охладит мой пыл.

У нас снега почти не бывает.

Ж.-Л.

* * *

17 декабря.

Дорогой Ж.-Л.!

…Пора кончать эти унылые разговоры о тоске. Прости за резкость, но нас обоих можно назвать жалкими созданиями. Да, я прекрасно знаю, что ты женат: ты давным-давно сообщил об этом. Больше я не знаю ничего, даже не знаю, есть ли у вас дети. Почему-то мне кажется, что нет. Я не хочу — и никогда не хотела — расспрашивать о твоей семейной жизни, да и ты вряд ли стал бы отвечать на мои расспросы. Этой темы мне касаться не стоит, право, не стоит, так что я гоню от себя некоторые мысли, некоторые образы… Всё-всё, умолкаю, у меня нет ни малейшего желания обсуждать эту тему Зато у меня большое желание сказать не только тебе, но и самой себе, что между нами происходит нечто совершенно необыкновенное. Во всяком случае, со мной ничего подобного раньше не случалось. Недавно ты написал, что мы существуем в сказочном измерении. А происходящее там не касается других людей. Это твоя и моя тайна, и пусть она таковой останется.

Я вовсе не собираюсь быть коварной соблазнительницей, Жан-Люк, не собираюсь губить тебя или навлекать на тебя несчастье. Я лишь задаюсь вопросом: воспринял бы ты это как несчастье, как моральную дилемму… если бы слова облеклись плотью… если бы фразы обернулись поступками… если бы грезы стали реальностью? Неужели для тебя, который так много ездит по свету, немыслимо встретиться со мной в каком-нибудь далеком городе, где никто не знает тебя? Полагаю, такое место нашлось бы. Скажем, Дюссельдорф — по-моему, он достаточно безлик и равнодушен, чтобы мы могли обрести там свой необитаемый остров. Или… погоди минутку, я возьму атлас…

Зажмурившись, я раскрыла первую попавшуюся страницу и ткнула пальцем… в Тихий океан. Впрочем, ничего удивительного, если вода занимает четыре пятых Земного шара (я ведь не ошиблась, правда?). С Тихим океаном, однако, могут возникнуть проблемы. Конечно, там есть множество островков, которые любят изображать в комиксах и которые мгновенно приходят на ум, стоит человеку захотеть такой малости, как очутиться со своей возлюбленной на необитаемом острове (где он ни за что на свете не согласился бы провести и получаса с домоуправом или со своей злобной тещей, буде она у него есть). Но в таком случае приходится выбирать между импровизированным плотом и прогулочной яхтой. Увы, оба варианта практически нереальны, посему пробую снова…