Папанинская четверка: взлеты и падения - Юрий Бурлаков

Папанин, 5 января 1938 года. Ночь прошла в шумах и свисте ветра. Непрерывно метёт пурга. Ветряк даже перестал работать – так сильны порывы ветра. Опять заносит вход в палатку. Вокруг нас и так темно, а во время пурги вообще ничего не видно; ходить можно, только цепляясь за верёвку, либо взявшись за руки вдвоём или втроём. В одиночку во время пурги мы не ходим.

Я охрип и решил не выходить на улицу, но спустя полчаса увидел, что снежные сугробы уже на уровне крыши. Пришлось вылезти с лопатой и очищать вход. Хорошо, что у нас есть малицы: они выручают во время мороза и пурги.

Фёдоров, 13 января. Сегодня опять задул ветер с норд-норд-веста. Сильный ветер…

Нас совсем занесло. Крыша палатки сравнялась с уровнем снега. Заходить в дом приходится через лаз, как в нору.

Появился и быстро нарастает день, вернее, сумерки, – солнце ещё над горизонтом. Неудивительно. Мы съезжаем к югу за сутки около 10 миль. А солнце прибавляет полуденную высоту на 7 минут. Для нас же получается более четверти градуса в сутки.

Папанин, 15 января.Перед сном мы развесили рубахи и меховые сапоги на верёвках у лампы. Это единственная возможность немного высушить промокшие меха. Однако сушить одежду и обувь надо с большой осторожностью: необходимо следить, чтобы ни одна капля воды не попала на ламповое стекло.

Кренкель, 21 января. Давление стало катастрофически низким. И хотя погода была тихая и пасмурная, мы поняли, что неприятности не заставят себя долго ждать. Так и произошло. Утром за завтраком похвалили льдину и, словно в ответ на эту похвалу, на востоке раздалось грозное рычание. Рёв то нарастал, то спадал, напоминая шум большого города или сильного прибоя. Такого грозного сжатия у нас ещё не было. Оно продолжалось до двух часов дня, а потом наступил полный штиль.

Разошлась наша старая знакомая – осенняя трещина. Мы-то наивно полагали, что после декабрьских и январских морозов она смёрзлась раз и навсегда. Озабоченный Ширшов помчался смотреть свою гидропалатку и увидел её… на другом берегу трещины, которая разошлась, образовав полынью шириной около 200 метров. Пришлось срочно заняться спасательными работами.

Папанин, 1 февраля. Ширшов снова отправился к трещине и вернулся с неприятным известием:

– Трещина разошлась на пять метров и прошла мимо склада.

Мы немедленно направились туда. Я пробил топором ледяную крышу, прыгнул внутрь и… очутился в воде: склад затопило. Надо было спасать всё ценное имущество. Мы вытащили его из склада, отвезли на середину льдины и закрыли перкалем. Пошли вдоль трещины. Женя взял свой магнитный теодолит. Оказывается, трещина была не единственная. За дальней мачтой антенны мы увидели вторую трещину, ограничивающую нас с востока. Под вой пурги наше ледяное поле, казавшееся таким прочным, расползалось на куски.

Кренкель, 2 февраля (радиограмма в Москву). В районе станции продолжает разламывать обломки полей протяжением не более 70 метров. Трещины 1–5 метров, разводья до 50. Льдины взаимно перемещаются. До горизонта лёд 9 баллов, в пределах видимости посадка самолёта невозможна. Живём в шёлковой палатке на льдине 50 на 80 метров. С нами трёхмесячный запас, аппаратура, результаты.

Кренкель, 6 февраля. Лёд внезапно сплотило до десяти баллов, на месте недавних трещин возникли торосы. Ближайший вал вырос буквально рядом с нами – метрах в 7-10 от палатки. Затем лёд снова развело, и осколки нашего поля опять заплясали вокруг нас. Эту недолгую милость океана мы постарались использовать. Правда, гидрологическую лебёдку, подплывшую к нам совсем близко, взять не успели, но керосин с одной из баз забрали. А едва закончилась разгрузка, как база снова уплыла.

Кренкель, 8 февраля. В девятом часу утра сорвало радиопалатку. Чтобы она не улетела, навалился на неё и позвал на помощь. Подмял палатку под себя, а лицо – на ветру. Вот когда до конца понял литературный образ «глаза вылезают на лоб»! Победить палатку удалось только благодаря помощи подбежавших товарищей. Пока все держали палатку, я залез внутрь, составил на пол всю аппаратуру, закрыл её, и палатку повалили, прижав ко льду бурдюками с керосином. Связь временно прервана. Отдыхал я после этой напряжённой вахты в нашей старой палатке. Мы с Папаниным залезли на верхние полки и дремали, прислушиваясь к порывам ветра. Отдых не из приятных. Температура в палатке около нуля. Как раз столько, сколько надо, чтобы таял снег на одежде. Всё сыро – ноги, одежда, шапка, капюшон. Малица как губка, хоть выжимай. Лежишь весь как в компрессе. Согреться невозможно.

Фёдоров, 11 февраля. Мы с Петей ходили искать посадочную площадку. «Таймыр» уже близко. Он вошёл в лёд и собирается, подыскав ровное поле, выгрузить самолёт. Так как поблизости от лагеря самолёту сесть негде, мы решили осмотреть окрестности. Пошли к юго-западу на лыжах.

Лёд в трещинах уже окреп настолько, что свободно выдерживал нашу тяжесть. Подвижек льда незаметно. Через каждые полкилометра мы влезали на высокий торос и всё вокруг осматривали. Пройдя около двух километров, заметили у высокой гряды ровную площадку.

Матово-белая плоскость отчётливо выделялась среди взъерошенной переломанной ледовой поверхности…Оказалось, здесь вполне выкраивался ровный четырёхугольник размерами 300 на 400 метров. Кроме того, с торосов, окаймляющих поле, хорошо просматривался наш лагерь.

Папанин, 15 февраля. Над лагерем появился маленький самолёт Власова. Я начал фотографировать его. Лётчик Власов сделал два круга над лагерем и полетел на аэродром.

Я побежал туда. От нас до аэродрома – два километра. Не успел я пробежать и километра – как Власов уже совершил посадку.

Лётчик вылез из самолёта и пошёл ко мне навстречу. Трудно описать чувство радости и волнения, которое мы оба испытали во время встречи…

Власов был первым человеком, который посетил нас после отлёта самолётов, доставивших экспедицию на Северный полюс. А с того времени прошло больше восьми месяцев.

Мы встретились на полдороге, бросились друг к другу на шею, расцеловались. Оба от волнения не могли говорить. Я положил голову к нему на плечо, чтобы отдышаться, а он думал, что я заплакал. Власов поднял мою голову и сказал:

– Ну чего ты? Ну успокойся.

Я говорю.

– Ничего, ничего… А ты чего волнуешься?

Так мы стояли несколько минут и не могли говорить от волнения и радости.

Кренкель, 17 февраля. Никакая непосредственная опасность в этот день нам не грозила, но было ужасно не по себе. Вечером по льдине бродил луч прожектора. Бесновался пёс Весёлый. У всех итоговое настроение, связываются тетради, укладываются рюкзаки. Кусок в рот не лезет. В кастрюле медвежий борщ, но сегодня его почему-то все дружно бойкотируют. Впрочем, не выливаем. А вдруг корабли завтра не подойдут?