Лабиринт тайных книг - Паоло Ди Реда

— Он сказал, что нуждается в деньгах, и в придачу к книге дал мне вот этот медальон.

Робби показал странный серебряный предмет: большой солнечный диск, внутри его была выгравирована гора в форме конуса, на вершине которой лунный серп.

Оскар взял книгу и протянул медальон Робби:

— Похоже на талисман, возьми его с собой в путешествие в Танжер. — Затем он вдруг передумал и стал рассматривать медальон внимательнее. — Знаешь, он что-то мне напоминает.

В тот же момент, когда он произнес эти слова, будто молния сверкнула в голове. Он подошел к шкафу, тому самому шкафу в его номере с ужасающими обоями, и открыл его. Вставил медальон в металлическую пластинку в форме солнца в основании шкафа, и перед ними открылся тайник.

— Пусто, но, кажется, идеально подходит для этой книги, чтобы сохранить ее.

— Да, этот человек велел хранить книгу как зеницу ока…

Когда Робби ушел, Оскар сразу же погрузился в чтение.

Текст не был подписан, но Оскару показалось, что он узнаёт стиль великого философа Платона. Это походило на приложение к его «Республике». После созерцания моря идей и мыслей Платон, или кто-то другой, описывал некое «иное место», где существовала возможность приобретения опыта аутентичности. Правды, которая давала власть не только превзойти человеческие возможности, но и управлять идеями и проявлениями их в свете более глубокой реальности.

Оскар снова начал думать о своей жизни, о тюрьме. О презрении, которое изливал на всех и которое вернулось ему сторицей. О том, что он сам приучил своих поклонников верить только внешним иллюзиям, следовать во всем моде и стилю во что бы то ни стало. Но не учел, что образ самого себя, который каждый строит в своем представлении, не считаясь с мнением других, подвержен постоянным мутациям. В одно мгновение то, что казалось принадлежащим тебе навсегда, — весь твой непоколебимый успех — одним дуновением ветра, переменой мнения оборачивался катастрофой. Цепью, которой был прикован Прометей. Той самой цепью, к которой Оскар еще чувствовал прикованным себя.

Лучше смерть. В сорок шесть лет.

Он отложил книгу. Стал снова думать о письме, адресованном Бози из тюрьмы. И ощутил себя наконец-то счастливым. Никогда в жизни он не написал бы таких вещей теперь. Никогда не попал бы в подобную ситуацию. Страдания закалили его. В его жизни больше не было места для Бози.

Единственное, чего боялся Оскар на самом деле, — это посмотреть на себя в зеркало и убедиться, что жить по-настоящему он мог только в тюрьме. Шести месяцев оказалось слишком мало для его вины, для его настоящей вины: веры в то, что мир для него мог быть легким во всем, что, обманывая других, он мог продолжать обманывать и самого себя. За это он должен был расплатиться. До конца. Оскар снова посмотрел в зеркало и закричал. Боль в ушах пронзила мозг, и «та мысль» продолжила свой триумфальный марш глубоко в сердце.

Он должен умереть. Нет другого выхода. Следовало подготовиться.

У Оскара Фингала О’Флаэрти Уиллса Уайльда не будет другой возможности. Все кончено. Он нашел силы для последнего заключения: «Чтобы моя жизнь не стала для вас примером!»

Потом подумал, что по-настоящему правильным наказанием для него оказалось бы остаться навсегда пленником зеркала, в которое он всматривался.

Вспомнил, что Прометей украл у богов не только огонь, но и бессмертие и что только смерть делает жизнь приемлемой. Оскар, который создал Дориана Грея (человека, бросившего вызов смерти) и описывал при этом не что иное, как свое пари, сейчас смотрел в глаза собственной смерти. Он больше не мог избежать ее. Пари проиграно. Для него не взойдет то Солнце, которое философ в конце старинной книги провозглашал как единственную надежду.

Проявление Света, говорил автор размышлений, будет описано в продолжении, в другой книге, той, что Оскару никогда не удастся подержать в руках. Но сейчас его влекла тьма. Вечное забвение. Оскар смирился с приговором…

Медальон был у Робби в кармане, когда он, рыдая, обнимал безжизненное тело друга. Оскар оставил ему письмо, в котором, помимо поручений для жены и детей, просил положить книгу в тайник в шкафу. Робин сразу догадался: эта книга каким-то образом связана со смертью друга. Он хотел бы уничтожить ее, но понимал, что должен выполнить последнюю волю Оскара.

Робби вложил медальон в углубление шкафа и нажал…

На секунду мелькнуло видение: Танжер и арабский юноша, которому Робби дарит медальон. Юноша улыбался, Робби тоже. Жизнь продолжалась и без Оскара. Может быть, менее красивая, но все равно чудесная. Как он часто говорил своему другу и как хотел бы сказать ему снова: «В жизни всегда есть повод, чтобы ее прожить».

Пам еще не вернулась. Шел дождь, и, как в старые добрые времена в Лос-Анджелесе, Джиму захотелось взобраться на карниз, чтобы встряхнуться. Но день был действительно мрачным, и на такой рискованный шаг не хватило сил.

Так что он остался стоять у открытого окна, опираясь на перила. Казалось, он готов взлететь… но лишь в мыслях, только так он мог летать сейчас.

Джим высунулся в окно, чтобы дождь промочил его насквозь, — он хотел почувствовать себя живым.

Путь назад был отрезан. Ушло время для шуток, для игры с вечностью. Без публики клоун мертв, а он уже не мог выступать перед толпой. Вспоминая, кем он был еще шесть месяцев назад, Джим не узнавал себя. Клоун, утративший непосредственность, внезапность, обречен на патетику.

Клоун должен оставаться за пределами внешнего мира, не должен касаться реальности.

Он смотрел на облака, пока холодная вода заливала его лицо и волосы и текла за ворот. Видел себя, грузного, раздавшегося…

Его любовь к Пам также не выдержала вызова реальности. Памела рождала в нем неизменное, вечное чувство — именно поэтому неспособное вырасти, преобразоваться, чтобы соответствовать реальности.

«В любом случае я буду тебя любить. Буду любить тебя, пока небо будет поливать землю дождем».

Дождь продолжался. Заливал его лицо и его любовь. Безразличный ко всему.

Даниэль Дженессе в ужасном положении. Это августовское преступление выводит ее из равновесия своей нетипичностью. Она не знает, с чего начать, хотя внешне все кажется таким очевидным.

Даниэль провела расследование, связанное с этой американской художницей с французским именем, которая непонятно почему хладнокровно прикончила Жерома Дзубини. При этом вырисовывался портрет порядочнейшей тридцатилетней американки из Нового Орлеана, незамужней, из прекрасной семьи.

Ее мать Анн умерла от инфаркта, когда дочь была еще маленькой. Отец неизвестен. Похоже, единственное темное пятно в биографии Морсо — это личность отца. Но сколько матерей-одиночек в годы свободной любви не знали отцов своих детей! Это не преступление и не мотив.