Воспоминания провинциального телевизионщика - Леонид Пивер

– Что случилось? – переполошился я.

И услышал голос Матвеева:

– Леонид, верни долг, а то, я чувствую, пропадут мои денежки!

А когда мы возвращались в Челябинск, Евгений Семенович вдруг признался:

– До чего эти гостиницы надоели! Так хочется окрошки домашней!

Решение созрело мгновенно – я позвонил сестре.

– Ты такого артиста знаешь – Матвеева?

– Да, а что?

Я говорю:

– Евгений Семенович окрошки захотел!.. Может, приедешь ко мне, сделаешь?

Сестра сначала подумала, что я ее разыгрываю, даже трубку бросила. Но когда я перезвонил, имя Матвеева подействовало. Долго сестру уговаривать не пришлось. Пока она хозяйничала на моей кухне, мы на служебной машине подъехали к дому. А во дворе, у подъезда, обычно сидели старушки.

Евгений Матвеев

Что такое комитет общественного контроля, особенно понимаешь, когда молод, живешь один, приводишь гостей. В общем, мой статус в глазах общественности был не на самом высоком уровне. И я уже представлял перемену своего положения:

– Сейчас они увидят, с кем иду! Я даже немного опередил Евгения Семеновича, чтобы подготовить мизансцену. Примчался к подъезду – никого нет!

– Ничего, подойдут! – думаю. – Надо задержаться!

И начинаю устраивать обзорную экскурсию для гостя:

– Это Дворец спорта, а это Челябинск – город, где я живу, а это…

– Слушай, не морочь голову! – говорит артист. – Окрошки хочется! Так, не дождавшись аншлага у подъезда, поднялись ко мне на третий этаж. Окрошка получилась прекрасной – под такую было не грех и выпить! Пропустили по рюмочке. Я включил телевизор, а там идет любимый народом фильм «Родная кровь», в котором играют Матвеев и Вия Артмане… И я понял, что все «скамеечницы» сидят у телеэкранов.

– Закончится фильм, – решил я, – бабули появятся!

И вот, по окончании фильма, мы вышли. Я выходил, как театральные актеры выходят на овации. Бабули уже были на наблюдательном посту. Матвеев говорит своим характерным голосом:

– Здравствуйте, девочки!

А девочки, срывающимися от волнения и неожиданности голосами:

– Здра-а-а-а-вствуйте-е-е-е…

И не могут понять, каким образом их кумир из телевизора попал сюда, на Свердловский проспект.

А когда мы с Матвеевым после окрошки возвращались в гостиницу пешком, прохожие оглядывались, узнавая популярного артиста, любимца всех женщин. И это было так явно, что я решил пошутить:

– Евгений Семенович, сейчас, наверное, все смотрят и думают: кто это с Пивером идет?

Актер долго смеялся…

P. S. После этой встречи «общественный контроль» моего подъезда ослабил свою бдительность.

Отношения телевидения и Челябинского театра оперы и балета имени М. И. Глинки всегда были особыми. Во-первых, зрелищное учреждение и средство массовой информации являлись почти ровесниками. Ну, не считать же серьезным преимуществом театра лишние два года!.. Во-вторых, меня не покидало ощущение, будто студия является филиалом оперного. Да и мог ли иначе представлять эту ситуацию режиссер редакции музыкальных и развлекательных программ! Казалось, каждый член труппы побывал у нас, на телевидении. Артистам очень нравилось телевизионное внимание. Хотя бы потому, что они моментально становились знаменитыми, ведь аудитория телеэфира – вся область. Со многими мэтрами челябинской оперной сцены я познакомился, когда те еще были молодыми, начинающими, подающими надежды. Это были, в основном, выпускники московской, ленинградской и свердловской консерваторий, челябинского музыкального училища.

А мы, хотя «консерваторий и училищ не кончали», были полны желания выглядеть достойно перед представителями творческой интеллигенции обеих столиц. И иногда это удавалось. Но чтобы достойно снимать спектакль, особенно оперный, нужно было знать, понимать, видеть и слышать всё представление целиком. Наша съемочная бригада – режиссер, оператор, звукорежиссер – ходила в театр, чтобы увидеть, запомнить, прикинуть. Кто еще мог в те времена сказать домашним, уходя на ночь глядя:

– Я пошел на работу! И на вопрос:

– Куда? Гордо бросить:

– В театр!

А мы могли.

Оперный манил, звал. Нас устраивали в директорской ложе, в знак особого уважения. Но из директорской была видна лишь правая половина сцены – об остальном можно было только догадываться. Однако мы терпели творческие неудобства ради поддержания своего реноме. Как льстило самолюбию это пребывание в директорской ложе, гарантировавшее пристальное внимание зала.

Помню, петь заглавную партию в постановке «Евгения Онегина» был приглашен баритон из ленинградского Кировского театра. Зритель во все времена любил оперу Чайковского, и на этот раз зал был переполнен.

Действие разворачивалось, как обычно. Да и что неожиданного может быть в сюжете, известном каждому со школьной скамьи?

Вот прозвучала увертюра. Распахнулся занавес. На сцене – огромные ворота усадьбы Лариных. Причем ворота не бутафорские, фанерные, а – металлические. По ходу действия массовка направляется в дом хозяев. Дворяне – люди интеллигентные – через заборы не лазят. И не успевают артисты чинно-благородно прошествовать сквозь монументальное сооружение, как оно начинает медленно-медленно клониться, в финальной стадии ускоряя свое движение до скорости звука… Грохот. Кажется, сцена исчезла под оркестровой ямой. Клубы пыли…

Занавес закрывают. Минута молчания… Из тишины возникают какие-то стуки, реплики. Чей-то пронзительный голос выкрикивает простую фамилию, не указанную в театральной программке. В ответ несется короткая фраза, смысл которой понятен каждому, даже не знакомому с либретто великой оперы…

Но через некоторое время спектакль возобновляется. Опять звучит увертюра, снова господские гости преодолевают ворота… И, судя по тому, как легко, гордо и весело шествуют артисты, все понимают: ворота будут стоять вечно.

Становится понятным также и то, что все разговоры об отрицательном влиянии волнения на голос – ерунда. Артисты поют просто превосходно.

Наконец, наступает черед знаменитой сцены письма Татьяны Евгению Онегину. Помните, у Пушкина: девичья комната, горит свеча. Представляю, как эффектно будет выглядеть в телевизионном варианте «Я к вам пишу…». Солистка, как и все оперные солистки, не слишком субтильная, воплощая режиссерский замысел, перебирается к окну… Изображая каждым обертоном голоса душевное смятение, кладет руку на декорацию. И тут декоративная стена помещичьего дома качнулась… В полной тишине умоляю: