Песнь песней на улице Палермской - Аннетте Бьергфельдт

Та из нас, что не изображала в тот день невесту, вынуждена была довольствоваться ролью жениха или священника. Но так как мы с Ольгой имели весьма смутное представление о том, кто такой жених, нам приходилось выступать в роли священника.

– Аминь… в счастье и несчастье, в горе и радости! – произносила я нараспев и осеняла себя крестным знамением.

– Аминь! – вторила мне сестра.

– Послушай, а что, собственно, говорит священник, когда люди женятся? – задавалась вопросом я.

– Понятия не имею… но погоди, – и Ольга побежала в гостиную.

Вскоре она вернулась обратно с дедовой Библией в руках.

– Вот, здесь, наверно, все написано.

Ей даже не пришлось листать книжку, она сама раскрылась на странице с теми самыми кружащими голову пассажами, которые прежде так много раз читал дед. «О, ты прекрасна, возлюбленная моя!.. глаза твои голубиные… Ласки твои лучше вина… прекраснее аромата благовоний твоих. Имя твое – как разлитое миро. Прекрасны ланиты твои под подвесками, шея твоя в ожерельях. Как кисть кипера возлюбленный мой в виноградниках Енгедских. …кровли домов наших – кедры, потолки наши – кипарисы. Встретив тебя на улице, я целовал бы тебя, и меня не осуждали бы. Я поила бы тебя ароматным вином, соком гранатовых яблок моих».

Ольга на мгновение прекратила чтение.

– Нет, нет, продолжай, продолжай! – запросила я.

«Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою; ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность, стрелы ее – стрелы огненные, она пламень бушующий. Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее…»[19]

Сестра моя читала эти строки дрожащим голосом, и слезы текли у меня по щекам, хотя я и не совсем понимала причину их.

– Что это было? – прошептала я.

– Не знаю. Но слышала ли ты когда-нибудь что-то прекраснее? – с глазами на мокром месте, прерывистым голосом спросила Ольга.

– Нет. Но кто пережил все это?

– Понятия не имею… может, та тетушка, что подарила Библию деду? Та, что была замужем за африканцем… Но ведь от таких слов с ума сойти можно.

И верно, было от чего помрачиться уму.

Ибо теперь ожидания счастья внезапно сделались совершенно отчетливыми, чуть ли не осязаемыми. Песнь песней царя Соломона обещала нам обеим пережить такие сильные чувства, что можно спокойно пойти и умереть, если не посчастливится «быть возложенной, как печать, на сердце его».

В течение многих лет мне доставалась роль священника. Каким-то образом Ольгина кукла всегда оказывалась первой у алтаря, с лохматыми волосами и тянущимся за ней шлейфом. И тогда начинались торжества со всеми этими лилиями и пасущимися молодыми сернами. В играх сестра моя явно жульничала, поскольку жутко боялась, что ей не доведется участвовать именно в этом ритуале. Сильнее всего ей хотелось переселиться в эту самую Песнь песней и вплестись в каждый ее стих.

С того самого дня потрепанная дедова Библия всегда лежала на ночном столике Ольги, раскрытая на странице со словами Соломона, а сестра моя читала нараспев: «О, ты прекрасна, возлюбленная моя… Как кисть кипера возлюбленный мой в виноградниках Енгедских…» со страницы, заляпанной пятнами от французского печеночного паштета.

Сестра моя повсюду оставляла недоеденные бутерброды с паштетом. Как правило, с пропитавшим бурую массу соком от свекольного ломтика, вдавленного до самого нижнего слоя. И хотя свеклу порой Ольга успевала съесть, отпечаток от ломтика все же оставался на поверхности бутерброда, словно частичка Помпеи.

В душе ее клокотал бушующий пламень Везувия, готовый извергнуться в любой момент. Сестра моя жестикулировала своими длинными руками и жестоко кусала их же, когда ей случалось не взять планку на установленной ею же высоте. Или когда ей доводилось сверзиться с воздвигнутых другими пьедесталов, что гораздо хуже, нежели упасть с тринадцатого этажа.

Но хотя она отличалась взрывным темпераментом и пользовалась нечестными приемчиками, когда речь шла о свадебных платьях, в остальном Ольга была щедра и всегда делилась всем, что имела и умела: деньгами на карманные расходы, пощечинами и оплеухами, тайнами и пылкими признаниями в любви. Мы вообще всегда всем делились друг с другом, хотя и были разнояйцевыми близнецами. И, к примеру, спокойного нрава деда она не унаследовала. Сестра моя вовсе не обладала терпением и не понимала тех, кому это качество было присуще. Казалось, она не в силах дождаться, когда станет взрослой, и потому всю дорогу жмет на кнопку fast forward[20]. Тому, кто хотел бы привлечь ее внимание, следовало поторапливаться. Собеседник еще не успевал произнести и половину предложения, как из ее уст звучало:

– Хмм-м, ну-ну. И что дальше?

– Ольга, я не могу говорить так быстро. У меня просто-напросто язык с такой скоростью не поворачивается.

– Ладно, хрен с ним. Мне это прекрасно известно, – соглашалась она и облизывала мне все лицо.

Но эти спонтанные признания отнюдь не мешали ей лгать людям безо всякого стеснения. Не пряча своих огромных зеленых глаз с янтарными вкраплениями на обрамленном легкими, почти невесомыми кудряшками медового цвета лице.

Собственно говоря, Ольга с ее чуточку длинноватыми руками, чересчур большими глазами и кривоватым ртом, не была красива в классическом понимании этого слова. Но вела она себя как писаная красавица, и прохожие всегда оборачивались ей вслед. Чтобы определиться, была ли она в самом деле самой прекрасной женщиной из всех, кого они когда-либо встречали, или же кто-то сыграл с ними злую шутку. Но в любом случае сестра моя Ольга приковывала к себе внимание.

Дикие звери

Как-то раз субботним утром папа повел меня в Государственный музей искусств. Никто из других членов семьи пойти с нами не пожелал. Мне десять лет, и мы, держась за руки поднимаемся по лестнице. Папа совершенно не разбирается в живописи, но мы проходим через множество залов и рассматриваем дев с шуршащими белоснежными воротниками на портретах с потрескавшимся лаком, унылые вазы с фруктами и виноградные кисти глубокого черного цвета, приготовившиеся к смерти.

– Мне больше всего нравятся светлые и высоко поющие тона, – говорю я папе. – В такие окрашены лесная почва или море на острове.

Отец слегка пожимает плечами и всплескивает руками. Наверное, просто не знает, что ответить. У нас за спиной на стуле сидит и дремлет музейный смотритель. Во всяком случае, глаза у него закрыты и голова склонилась на плечо. На именной табличке смотрителя написано «Янлов». И все же он, видно, прислушивался к нашему разговору, потому что сразу поднялся