Аденауэр. Отец новой Германии - Чарлз Уильямс

Как зачастую бывает, вмешался случай. В начале мая Вальраф отправился на отдых в санаторий, расположенный в окрестностях Фрейбурга. Отдых завершился охотой, во время которой приклад ружья при отдаче сорвался с плеча и сильно повредил физиономию бургомистра. Несчастный случай отнюдь не улучшил его способность вести рациональный диалог. В письме Аденауэру он просто повторил свою старую аргументацию в духе того, что «аахенская атмосфера будет вряд ли подходящей для него и для Эммы» (при чем тут супруга Аденауэра, трудно сказать). Между тем уже наступил июль, и дольше тянуть с ответом было нельзя. Аденауэру пришлось отказаться от соблазнительного предложения, не получив достаточных гарантий насчет своих перспектив в Кёльне. Был только один плюс: пост бургомистра Аахена получил Фарвик, и, таким образом, возможный конкурент на предстоявших выборах в Кёльне вышел из игры.

Во всей этой истории есть еще один, прямо скажем, не особенно приятный привкус: достаточно мелкая политическая интрига развертывалась на фоне крупнейшей в истории человечества трагедии, однако ни в переписке кёльнских и аахенских политиков, ни в газетных комментариях по поводу перипетий борьбы за кресла бургомистров в обоих городах мы не находим ни малейшего упоминания о кровавой жатве, которая в это время собирала свои жертвы всего в двухстах милях к западу. Как будто войны и не было!

Между тем как раз в феврале 1916 года, когда Аденауэр получил первое приглашение из Аахена, немецкая армия начала наступление под Верденом. Началась десятимесячная мясорубка самого кровавого в истории человечества сражения. Бессмысленность этой стихии взаимного уничтожения подчеркивается тем фактом, что успехи и неудачи измерялись несколькими метрами выжженной и изувеченной земли. Фактически к концу сражения обе противостоящие армии вернулись на свои исходные позиции: центральный пункт французской обороны форт Дуамон в марте 1916 года был взят немцами, а в октябре вновь отвоеван французами. К этому моменту на данном участке фронта солдаты уже не могли рыть траншеи: земля была сплошь покрыта трупами — в. несколько слоев.

Кёльн был одним из главных пунктов, куда свозили тех, кому посчастливилось выбраться из верденской мясорубки калеками, ранеными или контуженными. Госпитали были переполнены жертвами военного безумия — слепыми, обожженными. Нашлось ли у кёльнских нотаблей, целиком погруженных в планы будущей избирательной кампании, хотя бы несколько часов, чтобы посетить эти юдоли печали, утешить страждущих, поддержать дух врачей и сестер, навести порядок, разобраться со злоупотреблениями? Ни в их переписке, ни в воспоминаниях нет об этом ни слова. Может быть, такие посещения имели место, просто они не зафиксированы документально? Может быть, а может быть, и нет. Если так, то это поистине печальная глава в биографиях ведущих кёльнских политиков того времени, включая, разумеется, и биографию Аденауэра.

Для нашего героя было по крайней мере одно смягчающее обстоятельство: госпиталь был у него на дому. К началу 1916 года Эмма уже практически не вставала. Главе семьи пришлось взять на себя все обязанности но воспитанию детей (их, напомним, было трое) и но уходу за больной женой. Эмма отказалась от сиделки, и все ее обязанности перешли к Конраду, включая регулярные перевязки но нескольку раз в день (у Эммы на теле к тому времени открылись глубокие незаживающие язвы). Вечера заботливый супруг проводил у постели больной, нежно поглаживая ее руку, пока она не засыпала. По воскресеньям, если погода позволяла, он отправлялся с детьми на природу, в Семигорье, рассказывая им всякие истории о своем детстве, о деревьях и цветах, которые им попадались но пути. Все было очень скромно, еду брали с собой, если и покупали что но дороге, то какую-нибудь мелочь. Это была разрядка и для детей, и для самого главы семьи. Его старший сын вспоминает, что отец был способен норой даже весело пошутить, не вставал в позу ментора и вообще вел себя с ними как со взрослыми.

Увы, это были не более чем просветы в мрачной атмосфере неуклонно приближавшейся развязки. В сентябре 1916 года состояние Эммы стало быстро ухудшаться: она буквально таяла на глазах. Она вообще уже не поднималась с постели, боли не отпускали ее ни на минуту. Именно в этот момент Аденауэр был срочно вызван на какое-то совещание в Берлин. В его отсутствие произошла беда: семья отравилась грибами. У детей все ограничилось обычными в таких случаях расстройствами, но для ослабленного организма Эммы удар оказался роковым: у нее окончательно отказали почки. Она скончалась 16 октября 1916 года в возрасте тридцати шести лет.

Смерть жены сильно подействовала на Аденауэра. Он долго сидел у тела усопшей, машинально перебирая розы, покрывавшие одеяло, под которым лежала покойница. На панихиде и на похоронах он ни на минуту не отходил от гроба; по его настоянию обычный годичный траур был продлен еще на шесть недель. Воскресные вылазки на Семигорье прекратились, вместо этого Конрад проводил время в душеспасительных беседах с братом Гансом (он, напомним, был священником). Все домашние дела легли на плечи престарелой матери. Она, очевидно, пыталась делать все, что могла, но возраст брал свое. В доме происходили постоянные стычки со слугами, которых Елена обвиняла в воровстве. Поистине «жизнь превратилась в ад», как позднее отзывался об этом времени сам Аденауэр.

Зима 1916–1917 годов вообще была тяжелой. Верденская мясорубка к тому времени прекратилась, зато развернулась битва на Сомме, и поток раненых вновь захлестнул Кёльн. Работы и забот Аденауэру прибавилось. Старший сын Конрад вспоминает, что отец тогда несколько раз ходил с ним кататься на санках в Семигорье, но прежнего веселья уже не было. На фотографии, сделанной в этот период, Аденауэр выглядит неважно: глаза глубоко запали, на лице печать какой-то с трудом сдерживаемой ярости. Он сильно похудел, волосы заметно поредели.

Беда никогда не приходит одна. В один из мартовских дней 1917 года глава семейства в положенное время не явился к обеду. Через два часа — звонок из госпиталя Святой Троицы: заместитель бургомистра попал в автомобильную аварию и в данный момент находится на операционном столе; обстоятельства аварии неизвестны, о состоянии пострадавшего им сообщат. Можно себе представить, какое впечатление эта новость произвела на домочадцев. Бабушка принялась обзванивать всех: полицию, врачей, предполагаемых свидетелей… Постепенно картина выяснилась: водитель Аденауэра, но всей вероятности, заснул за рулем, и машина врезалась в проходящий трамвай. Шофер практически не пострадал, зато пассажиру не повезло: выброшенный силой инерции с заднего сиденья, он пробил лицом стеклянную перегородку, отделявшую его от водителя, нос и лицевые кости оказались переломанными, нижняя челюсть выбитой, осколками стекла были повреждены оба глаза.

На месте происшествия мать и сын Аденауэра не обнаружили разбитой машины: вызванная пожарная бригада ее уже успела убрать. Остались только лужа крови и осколки стекла. Хозяин ближайшей лавки, все еще не пришедший в себя от случившегося, кое как сумел рассказать им о том, чему был свидетелем: «Страшный удар, как будто снаряд разорвался. Машина — всмятку. Я думал, даже мышь не выберется. Вдруг — человек вылезает, выпрямился и пошел, пошел, как кукла заводная какая-то. Кровь из него хлещет. Ба, да это же наш заместитель бургомистра, Аденауэр! А водитель, целехонький, тот сразу на носилки улегся».