Окончательное решение, или Разгадка под занавес - Майкл Чабон

Тщательно выколотив трубку, он опустил ее на дно глубокого кармана, где уже лежали спички и кисет с табаком. Бензойный альдегид не отличался повышенной горючестью, однако перспектива самосожжения из-за неосторожного обращения с трубкой менее всего соответствовала его представлениям о достойной кончине. Он вытащил притертую пробку из бутылки темного стекла, и в нос ему, едва не лишив его остатков обоняния, ударил запах горького миндаля. Щедро сбрызнув содержимым бутылки войлочную подложку испарительной рамы, он взялся обеими руками за островерхую крышку улья, снял ее, быстро положил, почти уронил, на землю и залюбовался сотами, дивной красоты сотами, где каждая ячейка была запечатана целенькой восковой крышечкой, изготовленной пчелами. Они были того специфического цвета, какой бывает лишь у сот с вересковым медом, — насыщенного белого, белого, как смерть или как цветы капского жасмина. Он не мог отвести от них восхищенных глаз. Застигнутые врасплох пчелы пытались понять, что происходит и откуда взялся хлынувший в улей дневной свет. Одна пчелиная Жанна д’Арк мгновенно взмыла в воздух, чтобы наказать обидчика, но даже ужаль она его, он бы ничего не почувствовал, потому что давно привык к пчелиным укусам. Установив испарительную раму над бледной восковой ширью, он поднял лежавшую на земле крышку улья и приладил ее на место. Через несколько минут ненавистный запах альдегида сгонит пчел, которые все еще кружат над сотами в надставках, на нижний уровень улья.

Обыкновенно, работая в шляпе с опущенной на лицо защитной сеткой, он не слышал практически ничего, кроме собственного дыхания и жужжания пчел. Однако на этот раз с сеткой заводиться было недосуг, к тому же пчелы разомлели и отяжелели, поэтому ничто не помешало ему услышать сдавленный крик у себя за спиной, даже, скорее, не крик, а всхлип, короткий и горестный. Ему почудилось было, что это младшенькая Саттерли, но, обернувшись, он увидел Линуса. Мальчик стоял возле сарая, прижимая к губам тыльную сторону ладони. Как и в день их знакомства, он был в штанах до колен и чистой отглаженной рубашке, но без попугая на плече, и старик вздрогнул от осознания его пронзительной обездоленности.

— Покусали? — сочувственно хмыкнул он.

Может, от неожиданности, может, от сильной боли, но Линус не стал притворяться, что не понимает, и медленно кивнул. Старик рысцой подбежал к мальчику.

— Что ж на тебя все валится-то, а, братец? — сокрушенно покрутил он головой. — Ну, давай посмотрим, что стряслось.

На тыльной стороне ладони, чуть пониже запястья, вздулся пухлый розовый бугорок с торчащей наружу черной волосинкой жала. Старик расстегнул карман, достал оттуда коробок спичек, подставил сложенную левую ладонь и вытряхнул в нее содержимое коробочки. Потом пальцами правой руки сплющил пустую обложку коробка и принялся твердым картонным краем выдавливать жало. Мальчишка во время этой операции ревел благим матом.

— Кто же трет укусы?

Прозвучало чересчур резко. В принципе, старик знал, что теоретически в языке должны существовать специальные слова для утешения плачущих детей, но так никогда и не удосужился их выучить. Всю жизнь, то есть еще с прошлого века, мальчишки служили ему верой и правдой. Они были продолжением его глаз и ушей, проникая невидимками в темные закоулки и дворы, где его присутствие непременно привлекло бы ненужное внимание. Они просачивались сквозь фрамуги, шмыгали через задние двери подозрительных пабов, крутились на конюшнях, принадлежавших нечистым на руку владельцам рысаков, а он в ответ не оставлял их своим снисходительно-насмешливым вниманием, поскольку именно в таком тоне общался со своими маленькими помощниками и без особых забот заботился о них. Но это были мальчишки совсем другой породы: оборванные, ожесточенные, обездоленные и алчные, с дырами на подметках, с дырами вместо глаз, вышколенные голодом и нуждой, приученные к минимальному проявлению чувств. Таким мальчишкам легче было хлебнуть кислоты или щелочи, чем разреветься у кого-то на глазах.

— Когда трешь, пчелиный яд расходится по телу.

Черная проволочка жала вышла наружу. Мальчик поднес руку к глазам и принялся изучать отечную розовую припухлость. Потом рука снова принялась искать утешения во рту. Почему-то зрелище немого мальчугана, упоенно сосущего тыльную сторону ладони, взбесило старика настолько, что он на миг едва не поддался искушению наподдать ему хорошенько.

— Прекрати! — рявкнул он. — Кто так делает?

Непослушными пальцами, сведенными от бешенства и артрита, он попытался было вернуть на место содержимое коробка, но картонная коробочка опрокинулась, и спички разлетелись в разные стороны. Старик чертыхнулся. Потом, уже намеренно, повинуясь какому-то безумному порыву, он снова грубо выругался, но на этот раз по-немецки. Губы смаковали душок каждого слога.

Лобзание пылающего запястья прекратилось. В печальных распахнутых глазах мелькнул порочный огонек, отблеск злого веселья, искры которого порой вспыхивали в недобрых провалах глазниц его оборванного малолетнего воинства в том забытом уже девятнадцатом веке. Мигом забрав у старца распатроненный коробок, мальчик наклонился, собрал рассыпавшиеся веером спички, аккуратно сложил их и протянул коробок хозяину. Старик опустил спички в карман и извлек оттуда кисет с табаком. Пальцы ухватили щепоть, щедро посыпая землю зловонным крошевом. Потом показался чудовищный язык, заостренный, весь в трещинах. Капнула драконова слюна. Цепкая рука протянулась к мальчику.

— Ну давай, давай, — сказал он как можно приветливее.

Правда, по его ощущениям, получилось не слишком ласково. Но мальчик сообразил, что делать. Он протянул старику раненую лапку. На его лице мгновенно появилось серьезное и выжидательное выражение, словно вот-вот кровопускание из наколотых булавкой пальцев или умащение дланей ритуальными плевками должно будет скрепить некую мальчишескую клятву. Старик прилепил влажный табачный катышек на бугорок укуса, потом взял другую руку мальчика и прижал ею табак сверху.

— Так и держи.

Линус послушно держал табак на ранке, а старик тем временем возился с испарительной рамой, которую пора было снимать с улья. Если оставить ее там дольше положенного, это отразится на запахе меда, который впитает в себя пары бензальдегида. Поставив раму на попа, он обеими руками взялся за бортики заполненной медом магазинной надставки и, пошатываясь под ее тяжестью, сделал несколько неверных шагов по направлению к медогонке. Судорожность собственных движений приводила его в отчаяние, потому что он мучительно пытался двигаться верной поступью, но его усилия не обманули мальчика. Стоило резиновым подошвам башмаков скрипнуть, как мальчик оказался рядом и подхватил противоположный бортик надставки больной рукой, где отек уже начал спадать.

Держа магазин с двух сторон, они дошли до заднего крыльца. Глаза мальчика, быстрые, настороженные, смотрели не на старика, а на пространство вокруг него, словно опасаясь еще одной пчелиной атаки. Пока старик сражался с затянутой москитной сеткой дверью веранды, вся тяжесть надставки неодолимо легла на мальчика, но он устоял. Они, спотыкаясь, поднялись на крыльцо, где ждала своего часа центрифуга с тяжелым зубчатым колесом приводного механизма, ждала терпеливо и слегка укоризненно, как любой простаивающий без дела сельскохозяйственный инвентарь. Веранда, при всей своей открытости, кисла в густом сумраке минувших урожайных лет. Они опустили свою ношу на заранее расстеленную чистую простыню. Воск непостижимым образом светился в темноте. Пора было назад, к ульям.