Человек воды - Джон Ирвинг

— Да хватит тебе. — Твой голос звучит устало. Наша прикроватная лампа начинает мигать, потом гаснет совсем. — Богус, ты оплатил счет за электричество? — шепчешь ты в темноте.

— Это всего лишь пробка, — говорю я тебе, покидая согретую твоим теплом постель и спускаясь вниз в подвал.

Хорошо, что я туда спустился, потому что сегодня я там еще не был и не освободил мышеловку, установленную по твоему требованию для мыши, ловить которую я не хочу. Так что я снова освобождаю мышь и меняю пробку — ту самую, постоянно перегорающую по неизвестной причине.

Ты, Бигги, кричишь мне сверху:

— Ты был прав! Снова горит! Ты просто молодец! — как если бы свершилось настоящее чудо. И когда я снова возвращаюсь к тебе, твои сильные, белые руки обнимают меня и ты начинаешь двигать ногами под одеялом.

— Хватит читать, — говоришь ты, изо всех сил зажмуриваясь и продолжая брыкаться своими сильными ногами.

О, я знаю, что ты стараешься ради меня, Бит, но я также знаю, что твои выкрутасы ногами всего лишь старые упражнения для лыжников, которые способствуют укреплению мышц. Ты меня не обманешь.

— Я сейчас вернусь, Биг. Я только посмотрю, как там Кольм, — говорю я тебе.

Я всегда стою и долго смотрю на него, спящего. Что меня тревожит в детях, так это то, что они такие беззащитные, такие хрупкие с виду. Кольм! Я встаю ночью посмотреть, не перестал ли ты дышать.

— Честное слово, Богус, он совершенно здоровый ребенок.

— О, конечно, я верю, что это так, Биг. Но иногда он мне кажется таким маленьким…

— Он достаточно крупный для своего возраста, Богус.

— О, я знаю, Биг. Я имел в виду не совсем это…

— Послушай, Богус, пожалуйста, не буди его этими проклятыми проверками.

Иногда я вскрикиваю по ночам:

— Посмотри, Биг, он мертв? — Ради бога, прекрати, он просто спит… — Но ты только посмотри, как он лежит! У него сломана шея!

— Ты и сам спишь в такой же позе, Богус…

Как говорится, яблочко от яблоньки… Но я совершенно уверен, что спокойно могу свернуть себе шею во сне.

— Возвращайся в кровать, Богус! — Я слышу, как ты зовешь меня обратно в свое тепло.

Не то чтобы я не хотел возвращаться туда. Но мне нужно проверить котел; сигнальная лампочка постоянно гаснет. Да и сама топка гудит как-то странно; однажды утром мы проснемся спекшимися. Затем нужно проверить, заперта ли дверь. В Айове водятся не только кукуруза и кабаны — во всяком случае, осторожность не помешает.

— Ты когда-нибудь ляжешь, а?

— Я иду! Я уже иду! — обещаю я.

Богус Трампер просто проверяет и перепроверяет. Ты можешь называть его предусмотрительным, но только не умудренным опытом».

Письмо «к никому» произвело на Тюльпен сильное впечатление.

— Ты нисколько не изменился, Трампер, — сказала она.

— Я начал новую жизнь, — возразил я. — Теперь я другой.

— Когда-то ты беспокоился из-за мыши. Теперь это черепахи и рыбы.

На этот раз она меня, так сказать, подловила. Мое молчание заставляет ее улыбнуться и приподнять, совсем немного, вверх одну грудь тыльной стороной ладони. Когда-нибудь я просто побью ее за это!

Но это правда. Я беспокоюсь из-за черепах и рыб. Хотя совсем не так, как когда-то я беспокоился из-за мыши. Та мышь жила в постоянной опасности, и от меня зависело, выберется ли она живой из мышеловки Бигги. Но когда я переехал к Тюльпен, она уже ухаживала за этими черепахами и рыбами. С трех сторон ее кровать окружают книжные шкафы высотой до груди — мы оба огорожены словами. И по всей поверхности шкафов буквой «U» стоят эти булькающие аквариумы. Они булькают всю ночь. Тюльпен постоянно подсвечивает их воду неоновыми лампами. Должен признаться, это очень удобно, когда я встаю помочиться.

Но такая обстановка вокруг кровати требует привыкания. Стоит начать засыпать, как тебе вдруг начинает казаться, будто ты находишься под водой жуткого цвета, а над тобой кружат рыбы и черепахи.

Она кормит черепах кусками мяса, которые привязывает к веревочке; всю ночь черепахи скрежещут своими челюстями, хватая болтающееся мясо; утром этот кусок выглядит омерзительно серым, как настоящая дохлятина, тогда Тюльпен его убирает. Слава богу, что она кормит своих черепах лишь раз в неделю.

Как-то ночью мне почудилось, будто живущий в квартире над нами мужчина мастерит бомбу.

(По ночам он зачем-то возится с электричеством; слышны странные звуки и щелчки, после чего свет в аквариуме тускнеет.) Если бомба у этого чудака все же взорвется, то воды в аквариумах вполне хватит, чтобы утопить нас спящих.

Однажды ночью, раздумывая над этим, я спохватился: а не позвонить ли мне доктору Жану Клоду Виньерону? По одной причине — пожаловаться: водяной метод срабатывает не всегда. Но еще важнее мне было услышать голос уверенного в себе человека. Может, я даже осмелюсь спросить, как это ему удалось стать настолько самоуверенным. Хотя, мне кажется, я испытаю большее удовольствие, если сумею смутить его. Я решил позвонить ему как можно позже. «Доктор Виньерон, — сказал бы я ему, — мой член отвалился к чертовой матери». Просто затем, чтобы посмотреть, как бы он отреагировал.

Я поделился с Тюльпен своим планом.

— Ты знаешь, что он сказал бы? — ухмыльнулась она. — Он сказал бы: «Положите его в холодильник, а завтра утром запишитесь на прием у моей секретарши».

И хотя я подозреваю, что она права, я обрадовался, потому что она не отреагировала на это подниманием своей сиськи. Для этого она слишком чувствительная. В ту ночь она даже выключила свет в аквариуме.

Воспоминание о прелестной маленькой Лидии Киндли, восторженной первокурснице германского факультета, желавшей, чтобы на ухо ей нашептывали баллады или даже оперу в Муттершпрахе, глубоко печалит его. Он хотел угодить ей: он записал пленку для нее одной. Глубокий, грудной голос Богуса Трампера убаюкивает ее бессердечие его любимыми песнями. Это должно было стать настоящим сюрпризом.

Как-то после полудня он отдал ей пленку в лингафонном кабинете.

— Это специально для вас, мисс Киндли. Несколько лирических романсов, которые я знаю…

— О, мистер Трампер! — воскликнула она и поспешно нацепила наушники.

Он наблюдал за ее маленьким личиком с огромными глазами, остановившимися над краем лингафонной кабинки. Поначалу она казалась такой заинтересованной, потом ее хорошенькое личико сморщилось в критической гримасе; она остановила пленку, — оборвала его ритмы! — прокрутила обратно и снова остановила. Потом что-то записала. Он подошел к ней узнать, что не так.

— Тут неправильно, да? — спросила она, показывая на свои витиеватые писульки. — Тут не «mude», a «mude». Но певец каждый раз пропускает умляут.