Это Вам для брошюры, господин Бахманн! - Карл-Йоганн Вальгрен

Нет народа подлее, сказал я жене, нет народа, который хотя бы приближался к той степени подлости и ханжества, которая отличает этот народ, и особенно, сказал я с нажимом, особенно ярко ханжество это проявляется именно в тех областях, которые ты привела в пример моих якобы преувеличений. Власти в этой стране, твоей и моей так называемой родине, постоянно манипулируют со статистикой иммиграции, так что они предстают чуть ли не образцом гуманизма по части приема беженцев. Но они же скрывают, что у большинства иммигрантов семьи или родственники уже живут в этой стране, они приехали сюда на волне экономического бума шестидесятых годов, поэтому государство обходится минимальными расходами на новых иммигрантов: те знают, что свои не оставят их в беде; они на весь мир похваляются, что принимают политических беженцев (хотя их на самом деле ничтожная горстка), зато скромно молчат о чудовищном свинстве, ежедневно происходящем на границе. Они молчат о преступлениях против конвенций ООН, совершаемых ежедневно с молчаливого согласия властей и народа в твоем и моем так называемом отечестве под прикрытием их ханжеского гуманизма. Больных и умирающих они с хохотом выталкивают взашей, людей, преодолевших тысячи километров в опломбированных грузовых контейнерах, в отслуживших свое полвека назад автобусах, в дырявых рыбачьих баркасах, обобранных до нитки грязными дельцами на этом рынке страдания… единственное, что придает этим несчастным силы, – это мечта о достойном будущем, теплящийся огонек надежды, но его тут же гасят, на ближайшем пограничном пункте, с невероятной жестокостью… подумай, сказал я жене, эти люди пошли добровольно на все испытания, потому что были обмануты циничной пропагандой, что эти широты якобы отличаются непревзойденным гуманизмом и щедростью в вопросах приема беженцев… то есть, сказал я с ударением, их просто-напросто завлекли сюда, и что происходит? Что происходит? – я поставил этот риторический вопрос жене и, не дожидаясь ответа, продолжил – а вот что! С небывалой жестокостью, с жестокостью, оставляющей далеко за кормой все известные примеры жестокости, их осмеивают на границе, издеваются над ними, и они, утирая плевки, зародившиеся в мерзких полицейских бронхах, отправляются туда, откуда прибыли, в страны, где их либо казнят, либо бросят на десятки лет в тюрьму… а когда их все же впускают в страну – это бывает в тех случаях, когда судьба того или иного беженца привлекает к себе внимание международной общественности, – их впускают, чтобы не вызвать всеобщего презрительного негодования, но потом, когда все уляжется, их продолжают мучить другими средствами, их подвергают бесконечным бюрократическим пыткам, разлучают семьи, чуть ли не вырывают детей из рук матери, с небывалым садизмом обрекают на бесконечное ожидание решения о виде на жительство… за это время дети успевают выучить язык, завести друзей, с которыми играют в хоккей или футбол, – и после этого, исподтишка, прикрываясь тем или иным параграфом, служащим лишь ширмой для их врожденной мерзости! – прикрываясь параграфом, или выбранной квотой, или я уже не знаю чем, все же выдворяют несчастных из страны. А если те уже, почуяв недоброе, успели спрятаться, уйти в подполье, начинается настоящая полицейская охота, словно бы на каких-то вредоносных насекомых… ах, если бы они с таким же ражем расследовали дело об убийстве премьер-министра, следствие было бы закончено за неделю! И они ловят этих несчастных и чуть ли не в цепях отправляют в ту страну, откуда они прибыли, – короче говоря, с гоготом и гиканьем затаптывают в грязь все гуманистические принципы и ценности. Не понимаю, сказал я жене, как ты можешь говорить о каких-то преувеличениях, ты, должно быть, встала не с той ноги. А вообще говоря, сказал я, не поднимаясь с кресла у окна, ничто в этой стране не отвращает меня так, как фальшивое сострадание.

С детства помню бесчисленные примеры этого мерзкого, ханжеского лжесострадания, проявляемого людьми, которые не испытывали при виде чужого несчастья ничего, кроме презрения, злорадства и плохо скрытого садистского наслаждения… прекрасно помню жившую по соседству семью; отец семейства, погрязший в долгах, пошел в гараж, надел садовый шланг на выхлопную трубу, другой конец сунул в салон, сел за руль и завел мотор. Он закрыл глаза и вдыхал ядовитый газ. Все это происходит довольно быстро, сказал я резко, пресекая попытки жены прервать мой монолог, буквально через несколько секунд сознание помрачается, за несколько минут вся кровь уже отравлена ядовитым газом, ты даже представить не можешь, как беспощадно поражаются одна за другой все жизненные функции, – сначала человек теряет зрение, потом наступает очередь нервной системы и мускулатуры, потом наступает смерть, если, конечно, тому, кто вознамерился покончить с жизнью таким способом, не повезет, и его не обнаружат до того, как наступит смерть; а именно это и произошло с моим несчастным соседом… Почему ты стоишь? – спросил я жену, которая так и не присела с тех пор, как зашла в комнату, – вовсе не обязательно торчать как истукан, сядь хотя бы на пол, да где угодно, потому что я далеко еще не закончил с моими изысканиями, касающимися нашего так называемого отечества, нет уж, я должен разделаться с этим раз и навсегда, если не хочу уйти в небытие, если собираюсь когда-либо снова взяться за перо, я должен разделаться с этой гегемонией зла, пока она не разделалась со мной. И знаешь, что случилось с этим несчастным, погрязшим в долгах соседом? – спросил я у жены. Его обнаружили и вытащили из машины до того, как он распрощался с жизнью. Его жена случайно зашла в гараж за граблями, обнаружила мужа и вытащила из машины. Он забыл запереться, сказал я, это был его просчет, его роковая ошибка. Она вытащила его из машины и выволокла на свежий воздух, так что он выжил, но какую цену заплатил он за жизнь? Он уже к этому моменту ослеп, его нервно-мышечная система была поражена настолько, что он остаток жизни должен был провести в специально сконструированном кресле-каталке. Он даже есть не мог самостоятельно, сказал я жене, он даже не мог справить нужду без помощи своей спасительницы, которую он, несомненно, проклинал день и ночь в своем жутком и непреходящем мраке. Это трагедия, сказал я жене – она наконец села, причем не знаю уж почему, на мой письменный стол, – это истинная трагедия, подчеркнул я. Но вот что я хочу спросить – как, по твоему мнению, вели себя соседи? Думаешь, они сострадали несчастному? Ни на йоту. Наоборот! Они начали целую кампанию травли этого бедняги, всю мерзость которой я просто не могу передать средствами нашего нищенского и отвратительного так называемого родного языка, кампанию по оговору, которая состояла в прямой и даже геометрической пропорции к его страданиям. Они просто брызгали ядовитой слюной от ненависти к неудачливому самоубийце, повсюду, в магазинах, на стадионах, на так называемых девичниках, чуть ли не в детских песочницах. У них не нашлось для него ни одного доброго слова – только презрение и ненависть. Он – предатель, говорили они, трусливая свинья, он хотел таким способом уйти от ответственности перед семьей и кредиторами, негодяй, шипели они, и только внезапная сухость во рту, результат врожденной злобы и ненависти, мешала им плевать на сидящего в кресле-каталке несчастного, оплевать его с ног до головы, утопить в пакостной слизи, исторгаемой их подлыми организмами…

Ты преувеличиваешь, сказала жена, смотри, до чего довела тебя эта иррациональная ненависть, ты утратил способность отличать ложь от правды, и знаешь что? – сказала она спокойно, полусидя на моем рабочем столе, – я начинаю уставать от этой ненависти, она ни к чему тебя не приведет, она только рождает преувеличения и ложь, и она губительна в первую очередь для тебя самого… и для меня, конечно. На самом деле в нашей стране осталось очень много такого, что заслуживает всяческого уважения. Взгляни хотя бы на город, где мы сейчас с тобой живем: полно нищих, бездомных, образование доступно только богатым, семейные идеалы почерпнуты где-то в девятнадцатом, а то и в восемнадцатом веке – и что, все это лучше, по-твоему? Да, ты прав, тебя преследовали в нашей стране, главным образом этим отличилась самая крупная газета, но твоя ненависть к дюжине преследователей тебя ослепила, ты потерял способность рассуждать логически. И знаешь, что тебя в конце концов уничтожит? Тебя уничтожит не наше «так называемое отечество», а твоя собственная ненависть.