Через Атлантику на эскалаторе - Елена Мищенко

Помню, как иногда на цыпочках заходила девушка-техник и шепотом говорила: «Зоя Александровна, проснитесь, вас к телефону в соседнее здание». Добрейшая Зоя Александровна, обложенная двухпудовыми отчетами, обычно посапывала за крайним столиком. Она испуганно открывала глаза: «Что ты, Олечка, я не сплю, – говорила она шепотом. – Спроси, пожалуйста, кто звонит. Я потом перезвоню». И опять тишина.

Мария Федоровна Гридина навсегда осталась для меня символом высочайшей культуры. Много лет спустя я приехал в Ленинград и позвонил ей. Она обрадовалась и пригласила в гости. У нее была комната в самом центре на улице Герцена. Комната была довольно темной и вытянутой, похожей на большинство комнат в старых ленинградских доходных домах, где при реконструкции разрезали большие залы на несколько частей по количеству окон. Но выглядела она очень уютно. На стенах были обои с ампирным рисунком, на стеллажах стояли старинные книги, несколько гравюр и знакомый портрет красавицы-хозяйки работы Рериха-старшего. Она поставила чайник и начала оживленно беседовать. Я понял, что она обзавелась хорошим слуховым аппаратом. Она говорила, что ее иногда навещают киевские архитекторы.

– В основном, когда что-нибудь нужно. Вот, например, приезжал Миша Сенин, – улыбнувшись сказала она. – Он как руководитель сектора интерьера и мебели решил не отставать от моды и обзавестись старинной мебелью – теперь это модно. Но все его связи в этом деле оказались бессильны (Мишин отец был вторым секретарем ЦК). В Киеве из всей старины ему удалось приобрести только каретные часики. Вот и говорит он мне, что сидит сейчас как дурень в пустой квартире и смотрит на каретные часики, которые и время-то показывают неверно. Он решил поехать в Ленинград, и тут, говорит, ему повезло.

Ему предложили столовый гарнитур в стиле ампир, но Миша оценщикам не доверяет, а сам определять подлинность боится. Так ему бы хотелось, чтобы я на этот гарнитур посмотрела. Он вызвал такси, и я, конечно, поехала с ним куда-то к черту на рога, в Автово. Приехали, посмотрели, сказали, что будем думать. Вышли на улицу. Миша, я вижу, стоит возбужденный, в восторге, а я в ужасе.

«Ну как?» – спрашивает он с победным видом. «Мишенька! – говорю я. – Вы с ума сошли. Вы же специалист по интерьерам. Да эту мебель делали на каком-нибудь чугуевском заводе десять лет назад, а потом она попала в плохие руки, и только поэтому у нее старый вид, она потемнела от грязи». «А картуши на стульях?», – спрашивает он. «Да эти картуши скопированы с павильонов сельхозвыставки. Если вы приглядитесь, то наверняка найдете звезды, серпы и молоты». «А шашель?» – закричал он. «Да этот шашель сделан либо дрелью, либо пистолетом». Видно, недостаточно часто он посещал нашу библиотеку. Правда, от культурной старины у нас весьма лихо избавились, и в ней сейчас мало кто разбирается.

Я не стал ее расстраивать и говорить, что Миши уже нет. Я с ним неоднократно встречался не только у приятелей-архитекторов, но и у Сергея Параджанова на площади Победы. В этой маленькой двухкомнатной квартире все было необычно: и оформление, и люди, и, конечно, сам хозяин. Двери никогда не запирались, а зачастую просто были распахнуты. На лестничной площадке стояла огромная китайская ваза. Как мне пояснил Сергей Иосифович, ее преподнесли ему китайские кинематографисты, но в квартире она просто не помещалась. Во всех оконных фрамугах были вставлены «порсуни, що на склi». На кухне стояли старинные лавы. В первой комнате всегда был накрыт стол. Напитки приносили гости. Настоящее грузинское лоббио готовил сам хозяин. Во второй маленькой комнатке висели его картины и муляжи. Необыкновенные параджановские ассамбляжи и коллажи! Я всегда ими восхищался. Эти произведения были созданы из чего угодно, в дело шел любой материал: картон, стекло, перья, раковины, парча, ткань, дерево… Они вызывали восторг, ибо были продуктом неуемного творческого таланта и вкуса.

Кладовка была заполнена иконами и бесчисленными дипломами хозяина, которые он с удовольствием демонстрировал. Показывая мне дипломы, он жаловался на гонения, говорил, что один из его лучших фильмов «Цвет граната» показывают во многих странах, а в Союзе в прокат так и не пустили, обвинив в сюрреализме.

– А как тяжело было снимать эти сюрреалистические сцены. Однажды в Ереване на студийных съемках рядом со мной раздался страшный грохот. Это упал с колосников софит и разбился вдребезги у моих ног. Если бы он упал на один метр левее, меня бы уже не было. «Вы что там, с ума сошли?» – прокричал я. И тут, вместо извинения, я услышал: «А ты зачем на роль Саят-Нова пригласил грузинку?».

Сам Параджанов был чужд какого-либо шовинизма. Он дружил и с армянами, и с грузинами, и с украинцами. О том, как он глубоко проник в украинский народный эпос, свидетельствует фильм «Тени забытых предков».

Миша Сенин был его близким приятелем. Я дважды был свидетелем, как хозяин вставал из-за стола и говорил:

– Продолжайте тут беседовать и закусывать без меня. Если прийдут еще гости, примите их как следует, а нам с Мишей нужно поехать по одному важному делу.

Никто не удивлялся, хотя время шло к двенадцати ночи.

Посетители менялись, как в калейдоскопе. Когда я посетил его в первый раз и разговорился за столом с балетмейстером Киевского оперного театра Шекерой, то оказалось, что он в этом доме тоже в первый раз.

После того как посадили Сергея Иосифовича якобы за нетрадиционную сексуальную ориентацию, как говорят теперь, к Мише Сенину, который был его другом, пришли на работу двое в штатском и долго с ним беседовали в комнате спецчасти. Очевидно, он был сильно напуган и на следующий день исчез. Только через несколько дней его обнаружили в своей квартире. Взломали дверь. Миша Сенин лежал в ванной с перерезанными венами. Все умолкли, пораженные этим зрелищем. И тут стало слышно, как в пустой гостиной громко тикают каретные часики.

Я понял, что эта трагическая весть еще не дошла до Марии Федоровны, и решил ее не огорчать. Она красиво сервировала стол. Чайный сервиз Кузнецовского завода и маленькие пирожные в коробках – «Птифуры от Норда», как сообщила она. Я понял, что она специально ездила на Невский в кафе «Север» за пирожными. Мы пили чай и с удовольствием и грустью вспоминали ее библиотеку и былые академические времена.

Светлые образы Митрополичьего дома и Марии Федоровны всегда возникали передо мной, когда я заходил в читальные залы библиотек.

В Филадельфии я пользовался многими библиотеками (Free Library). Четыре из них были в Норд-Исте, пятая – центральная библиотека в центре города на Парквее. Кроме того, я иногда посещал университетские библиотеки. Все они уступали Киевской центральной библиотеке по полноте и систематизации литературы. Да их и упрекнуть трудно. Всеобщая грамотность, свободное предпринимательство в области полиграфии и низкие цены на бумагу породили чудовищное количество изданий, малыми и средними тиражами, научных и псевдонаучных, литературных и псевдолитературных. Библиотеки оказались бессильными в борьбе с этой лавиной. Я диву даюсь, как библиотека Конгресса может регистрировать и сохранять этот океан книг, издающихся в Америке. Эмигрантов эта волна графоманства тоже захлестнула. Человек, отторгнутый от своей профессии, начинает почему-то писать стихи, чем он никогда на бывшей родине не занимался, а написавши 3–4 стихотворения, начинает подумывать о книге, а там, чем черт не шутит, – о собрании сочинений.