Инстинкт заключенного. Очерки тюремной психологии - Михаил Гернет

Этого еще далеко нет, но это должно быть непременно.

Если психология заключенного в некоторых случаях напоминает элементарные по своей простоте переживания ребенка, то в одном случае тюремные сидельцы удивительно близко походят на стариков. Мы имеем в виду жизнь в тюрьме воспоминаниями иногда очень далекого прошлого.

Для того вида внимания, которое известно в психологии под именем чувственного, тюрьма, особенно одиночная, не дает почти никакого материала: глазу не к чему присмотреться, уху не к чему прислушаться. За счет чувственного внимания развивается интеллектуальное с мыслью, отвлеченными представлениями в центре сознания. Но так как чаще всего и для него не представляет никакой новой пищи, и не все способны к умственному труду, то в результате и получается характерное для тюрьмы явление, очень удачно названное Новорусским «жвачкою мозга» развитие душевной деятельности воспоминаний. Подобно тому, говорит он, как голодающий живет на счет веществ и запасов, отложенных ранее в тканях его тела, так и голодающий мозг, т. е. не получающий восприятия извне, точно жвачку, пережевывает все то, что когда-то было воспринято им. И, боже мой, чего-чего он только не припоминает! Ничтожные встречи и разговоры, пейзажи, в которых нет ничего занимательного, сцены и столкновения, на которые никогда не обращал внимания, все это настойчиво вылезает из каких-то тайников и выплывает на поверхность сознания[31].

Общее заключение, даже со сравнительною свободою общения арестантов между собою, не исключает потребности в воспоминаниях. В этом легко убедиться, перечитав страницы книг Мельшина, Достоевского и др. или прислушиваясь к рассказам арестантов в их общих камерах. Достоевский[32], для которого все впечатления каторжной тюрьмы должны были быть так, новы и непривычны, отмечал в своих «Записках», что припоминались такие подробности, которых в другое время не припомнил бы и не прочувствовал бы так, как в остроге.

Несомненно, развитие воспоминаний в тюрьме не связано с какими-либо исключительными индивидуальными чертами характера: мы встречаем указания на эту сторону жизни заключенных и в нашей анкете, и в мемуарах Гершуни, Фигнер, Морозова, Новорусского, Мельшина, Александрова, Поливанова, Буцинского, Михайлова, Фаресова и др.

Вспоминаются мелочи не только более поздней и сознательной жизни на свободе, но и самое детство. Приговоренный к смертной казни, замененной впоследствии бессрочной каторгой, Михайлов в своем прощальном письме к тетке вспоминает с поразительною живостью сказки, которые она ему рассказывала, когда он был пяти-семилетним ребенком. В его воображении встают даже чувства, вызванные ими. Он вспоминает, как часто они оставались одни в ее комнате среди только что спустившегося на землю сумрака вечера. Она брала его на руки, и он весь обращался в слух, а она нежным, задушевным голосом рассказывала ему о том, как лиса похищала доверчивого петушка у его брата козлика, как козлик спасал его, как деточка бежала от бабы-яги[33]…

Психология знает подобные случаи репродукции воспоминаний из событий очень давнего времени, которые не могли бы быть восстановлены лицом в его обычном состоянии, но при маниакальных возбуждениях, во время лихорадочного бреда, перед грозящей смертельной опасностью и в некоторых других случаях воскресают эти картины прошлого[34].

Однако, испытанное в данном примере «смертником» Михайловым перед ожидавшеюся казнью наблюдается вообще в психологии тюремного заключения. Интересно сравнить приведенные строчки из письма Михайлова с письмом Н. А. Морозова из Шлиссельбургской крепости[35]. Автор, уже успевший поседеть, вспоминает, как целовала его мать, укладывая спать на ночь, где стояла в детской его кровать, где находились его игрушки, как он любил смотреть через цветные стекла рамы, как он рыл дома ямы и прыгал через них, как разбил себе лоб, прыгая с лестницы, как делал себе оружие из обручей кринолина матери, как в первый раз исповедовался и где стоял в церкви и многие другие мелочи из своей детской жизни четырехлетнего возраста. Он доходит до такого момента, когда сам перестает верить и спрашивает себя, не воображает ли он, думая, что помнит, когда начал ходить.

Тюремные воспоминания даже и далекого прошлого отличаются такою живостью, яркостью, которая поражает своею силою самих авторов воспоминаний. Морозов называет их «необыкновенно яркими», Михайлов «поразительно живыми». Поливанов признается, что он «часто удивлялся в тюрьме живости и точности воспоминаний»[36].

Попытку объяснить эту работу мозга, занятого воспоминаниями, сделали сами бывшие узники Гершуни, Поливанов, Войтинский. Все они сошлись в указании на силу контрастов, как на причину интересующей нас черты тюремной психологии.

Именно в силу контрастов, по мнению первого, когда в камере тускло, уныло, безнадежно мертво, когда за стенами буря и снег, встают в памяти картины весеннего вечера, берега реки, слышится ласкающий шепот едва распустившегося леса[37].

В обстановке тюремной камеры, где царит такая пустота хаос, где все так противоестественно, какая-то властная сила говорит творческое могучее слово: «да будет свет», «да будет небо, солнце и звезды», «да будет жизнь». И в камере появляется свет, небо, всходит солнце, рождается жизнь. «Воскресает в воспоминаниях прошлое «яркое, реальное полное жизни» и снова переживается то, что, казалось, уже умерло, забыто, и никогда не воскреснет»[38]. По мнению Гершуни, даже, чем больше касается безнадежно потерянным и бывшим это прошлое, тем упорнее и настойчивее возвращается к нему мысль.