…И рухнула академия - Елена Мищенко

Я предложил разработать поселок нового типа с коммунистическим бытом. Сергей Константинович был в восторге. Я обложился книгами Хигера, Гинзбурга, Голосова, Весниных. Я знал, что дом бывших политкаторжан, построенный в 20-е годы, не выдержал испытания временем, и жизнь в этом доме с коммунистическим бытом стала мукой. Среди политкаторжан оказались, в основном бывшие эсеры, эсдеки и иже с ними, которые терпеть не могли друг друга. Столовую открыли на улицу для обслуживания всех желающих, а бывшие борцы за революционные идеи понаставили варочные плиты в коридорах, так что ни пройти, ни продыхнуть. Я утверждал, что все это не получилось, так как дом находился в условиях большого города. Я подобрал участок в живописной местности вдали от больших городов и уверил всех, что сделаю поселок, который будет новым словом в социологии.

Как раз в это время мы закончили рабочие чертежи большого клуба, Александр Валерианович проверил мои листы и запил. А весь проект был собран у ГАПа Ольги Ивановны для передачи в копировку.

Когда я на следующий день пришел на работу, полный энтузиазма в связи с новыми идеями, я застал всеобщую панику. Все сотрудники лазили под столами, протирая коленки, а бедная Ольга Ивановна стояла посреди мастерской, вся в слезах, и голосила:

– Вот здесь он стоял, возле моего стола, полный проект, больше 200 листов. Результат девятимесячной работы. Найдите его, я прошу вас.

Слезы капали на обложку – единственный лист, оставшийся от всего проекта. Когда перерыли все и пораспросили у всех, кто мог зайти в отдел, положение стало безвыходным. Предложили спросить уборщицу, но ее нужно было ждать до конца дня. По счастью оказалось, что она живет недалеко, послали к ней Бетти, но она вернулась ни с чем. Бетти сообщила, что Люба кричала, что в жизни ничего чужого не брала, клялась детьми, что никаких проектов в глаза не видела.

– Я знаю, чья это работа, – причитала Ольга Ивановна. – Это в четвертой мастерской совместители делают торговый центр из блоков. Они взяли чертежи для «козы». Но как я могу это доказать?

Дальнейшие поиски не принесли результатов, и до конца дня в мастерской воцарилась мертвая тишина. Ольге Ивановне надоело плакать, всем надоело ей сочувствовать. В пять все разошлись домой, остался только Фима – он занимался в заочном институте.

На следующее утро обстановка была такой же мрачной. С десятиминутным опозданием появился Фима.

– Шо вы все носы повесили, как на похоронах. Ольга Ивановна, если вас интересует ваш проект, то с вас причитается. Я знаю, кто его взял. Через час вы тоже можете узнать.

– Кто? Фимочка, дорогой!

– Куда вы так спешите, как на пожар? Уже все равно два дня пропало, так еще один час пропадет.

В это время открылась дверь, и вошел Мильштейн. Мильштейн – согбенный старый еврей потерял свою семью в Бабьем Яру. Он не мог спать, и поэтому его взяли из жалости к нам в ночные сторожа. Как сторож он не представлял опасности для бандитов, но все ему сочувствовали и очень хорошо к нему относились.

– Абрам Моисеевич, – спросил его Фима, – вы не видели тут такого большого рулона чертежей, который стоял в плетеной корзинке?

– Большой рулон, большой рулон, чертежи… Не такой уж он большой. В синьковке мне оставляют больше. Все равно – копейки.

– Позвольте, – закричала Ольга Ивановна. – Какие копейки?

– 2 рубля 40 копеек. Разве это макулатура? Разве на этом заработаешь?

– Абрам Моисеевич, миленький! Вы этот рулон еще не сдали?

– Нет. Он, по-моему, еще стоит в моей кладовке. Я жду, пока наберется на какую-нибудь сумму. Они приезжают в пятницу.

И тут у Ольги Ивановны не выдержали нервы.

– Да как вы посмели взять мой проект! Я уже два дня с ума схожу. Да я на вас рапорт напишу.

– Напишите, – вяло ответил Мильштейн, – вы же его поставили в корзинку для мусора.

Он был прав, и это все поняли. Бормоча «копейки», он удалился. Проект был возвращен. Инцидент был исчерпан. Я ринулся в эксперимент.

Вообще следует отметить, что обслуживающий персонал нам не давал соскучиться. Дверь нашей комнаты обычно была открыта в приемную, и мы слышали все, что происходило у секретаря. Особенно почему-то не приживались у нас курьеры. На эту должность принимали девочек, которые сбегали через неделю. Наконец наша секретарша сообщила директору, что нашла положительную женщину, которая не сбежит, и привела ее. Сергей Константинович спросил для порядка:

– Как вас зовут?

– Тася.

– А как фамилия?

– Зовите меня просто Тасей.

– Ну а что вы умеете, Тася?

– А я умею по-хранцюзьки.

Сергею Константиновичу это польстило. Такой образованный курьер в приемной. Впоследствии оказалось, что все знания Таси во французском ограничивались словом «пардон», и то она точно не знала его значения. С утра в приемной начинался скандал, и мы слушали рулады ее звонкого голоса.

– Тася, что же ты сделала. Ты же замочила все реестры. Теперь ничего не видно – ни подписей, ни дат.

– А я эти реестры пе-пе-пе-перепепишу (она сильно заикалась).

– Да нельзя реестры переписывать.

– А я все-равно пе-пе-пе-перепе-пе-пе, перепе-пе-пе…

– Да перестань ты спорить.

– Пе-пе-пе-перепе….

Однажды в перерыв она зашла в нашу комнату и прошла на балкон. Такое бывало со многими. Поскольку у нас был балкон, многие просились к нам покурить на свежем воздухе. Но не успели мы оглянуться, как она перелезла через перила и пошла по карнизу под аккомпанемент все того же «пе-пе-пе-перепе..» Снимала ее пожарная машина, вызванная нами. Она ничуть не смутилась и сказала, что была неправа, и что больше так гулять не будет.

Обстановка становилась непредсказуемой. Уволить Тасю было невозможно.

Кончилось это все довольно трагически. Лидия Григорьевна – секретарша директора, придумала тонкий ход. В один прекрасный день она подозвала Тасю и сказала ей:

– Ты знаешь, что ты выполняешь очень нужную и важную работу? А зарплату тебе платят мизерную, совсем не соответствующую твоей работе.

– Я знаю, – скромно ответила Тася. – Я об этом все время думаю. Я уже говорила об этом с самим Александровым в кадрах, а он сказал, что я очень хороший работник, что он бы с удовольствием порекомендовал меня другому институту.

– Разве это так делается? Напиши заявление об уходе по собственному желанию, пойди к директору и скажи: «Немедленно повысьте мне зарплату, иначе я уйду», и брось заявление на стол. Он испугается и добавит тебе жалование.

Тася так и сделала. На следующий день появился приказ об ее отчислении. «Ты сама этого хотела», – сказала коварная Лидия Григорьевна, глядя мимо нее. Тася ничего не ответила и выскочила из приемной. Через час прибежали девочки и сказали, что Тася в туалете перерезала себе вену. Правда, как оказалось, не очень сильно, но всем стало страшно. Что тут поднялось: скорая помощь, милиция, с Лидией Григорьевной никто не разговаривал. Когда Тася через неделю вышла из больницы и пришла опять к нам, тихая и почти не заикающаяся, сердобольный Сергей Константинович обзвонил всех, кого мог, и, наконец, пристроил ее в Киевское цветоводство. После этого она приходила к нам пару раз, совершенно счастливая с криками «Нет ху-ху-ху-да без добра» и рассказывала, как она сажает и выращивает цветы. Из приемной, где она беседовала с коварной Лидией Григорьевной, на которую не держала зла, доносилось: