Тихая Виледь - Николай Редькин

– Рубят-то они рубят, да и подумывают крепко, – бурчал Егор. – Шура-то на сносях, вот-вот родит: девку она Ефимку в новый дом принесет али парня?

– И ты, гляжу, под Полин подол заглядываешь, нехристь! Мечи, говорю, морока заходили…

Пелагея лишь посмеивалась, слушая перебранку да время от времени хитро поглядывая на потного, раскрасневшегося муженька своего.

Ближе к вечеру Егор велел Анисье идти домой обряжаться, сам же с молодыми остался ночевать.

– Завтра-то долго не протягайтесь, – наказывала Анисья, – от кустов начинайте отгребать, из малегов на бубень траву выносите…

Егор облегченно вздохнул, когда его тараторка скрылась в лесу. Сел курить: любовался гладким ухоженным телом зарода.

За солнцем уже пала роса. Гребь отбило. Степан с Пелагеей пошли к избушке разводить костер.

Вёдро постояло: через два дня Валенковы выехали из леса.

У околицы деревни Егор слез с телеги, поковылял пешком: мерное тюкание топоров его привлекло.

Он привернул к Осиповым: новый, желтый, в пять рядов сруб стоял на пустыре метрах в пятнадцати от дома Захара.

Поздоровавшись, Егор стал расхваливать работу:

– А и правда у вас быстро подается… – Он, видимо, имел в виду слова Анисьи, что Осиповы уж полдома срубили. – Ишь как! Только щепки летят!..

– Э-э-э, Егор! – с укоризной, без улыбки протянул Захар, сидевший на бревне и рубивший угол. – Это, парень, хрен не рубака, ежели как во все стороны летят! – и Захар ловко ударил топором раз, другой. – А вот если как все щепки под бревно ложатся…

И Егор, чудак, нагнулся, глянул, все ли щепки Захаровы под бревном.

А они и правда лежали там аккуратной кучкой. Щепка к щепке.

– Убирай башку-то, оттяпаю!

– Да кабы прок в ней был какой, – отвечал Егор бесшабашно.

– Прок не прок, а без нее все ж таки как-то неловко.

– А это уж так, – согласился Егор. У дома Захара вдруг заголосила баба.

– Чего ино такое там… Ефим! – крикнул Захар. Ефим, рубивший угол на другом конце бревна, слез со сруба, неспешно пошел к дому.

За ним поплелся Егор. Еще издали они увидели бабу Ефимову, Шуру: пузатая, дородная, она сидела у открытой двери погреба и причитала, как по покойнику. Рядом валялось пустое ведро.

Подойдя ближе, мужики увидели, как широко растеклась лужа меда по траве и за порогом погреба, по митличе – по вороху мелких сухих остатков, намявшихся от луговых трав.

– Прости ты меня, Христа ради! – пуще прежнего заголосила Шура, увидев Ефима.

Тот пришел в ярость:

– Дура долговязая! Зашибу гадину!

Егор, поняв, что дело нешуточное, бросился к Захару:

– Ведь уторкает он ее, а бабе рожать вот-вот…

– Ефим, кому говорю! – что было мочи ухнул Захар. И Ефим, уже было замахнувшийся на Шуру, опустил руку, отошел в сторону, бранясь.

Из дома выбежала Дарья, помогла Шуре подняться, повела в избу.

А Шура, как заведенная, продолжала причитать:

– Какой медок был! Порог-от высокий, запнулась… Худо мне да и мало! Простите вы меня, Христа ради…

– И чего было туда ползать? Понесла она, – незлобно ворчала Дарья. – И сама бы я спустила. С такой пузой в яму полезла!

Подошел Захар, глянул на медовые лужи и, ни слова не сказав, пошел на пасеку за поварней.

И стал выпускать пчел, весело приговаривая:

– Егор, Ефимко, убирайтесь, а то и вас в соты вместо меда перетаскают!

И мужики посторонились. Егор заковылял к своему дому.

Под вечер, когда Ефим и Захар сидели на крыльце и курили, из дома выскочила встревоженная Дарья:

– Захар, схватки начались. Порасстроилась, поди, Шура из-за меда этого. За Агафьей, буди, сбегать…

– Не надо мне никаких ваших Агафей: сама-то Агафья еле ползает. Давай-ко Шуру в баню. Есть там теплая вода?

– Да осталась… Вчера топлено…

– Давайте-ко, да поскорее! И лампу зажги… В бане Шура ревела как резаная.

Ефим, страшный и злой, метался вокруг бани, зло сплевывал:

– Чего он там с ней делает?

Но Дарья, сидевшая в сенцах наготове, не пускала его:

– Сам он. Не впервой ему. Позовет, если чего. А ты Бога моли, чтобы ладно все было и чтобы парничок родился.

– Парничок, парничок! – передразнил Ефим.

– А отец-от твой, – продолжала Дарья, – все роды у меня сам принимал, и все как-то, слава Богу, живы, здоровы…

Пуще прежнего взревела Шура. И затихла, словно умерла. И тут же раздался слабый детский плач. И голос Захара:

– Дарья…

Дарья юркнула в баню.

Через минуту-другую вышел потный, красный Захар.

– Парень у тебя. Иди-ко Шуру домой отведи. Ефим ошалелыми глазами смотрел на отца:

– И как ты не боишься… этого…

– Эка невидаль! У коров отелы принимаем, а своих баб боимся! Только вот горластая она у тебя. А ты рожался, так мати твоя не вскрикнула. Иди, говорю…

Но Шура уже сама выходила из бани. Дарья несла завернутого в одеяло младенца. У погреба Шура невольно остановилась, ища глазами лужу меда. Лужи не было! Только две-три трудолюбивые пчелы еще ползали по траве и митличе. И Шура улыбнулась, и измученное лицо ее озарилось счастьем.

Назавтра уже вся деревня знала, что Шура родила парничка.

Тревожный ветер российских неурядиц все чаще залетал в далекое Заднегорье.

Как-то поздней осенью после обмолота поехали мужики к Аполлосу на мельницу. Важные такие отправились, довольные: хлеб на славу уродился. Телеги у всех мешками житными груженные. Колеса поскрипывают, кони похрапывают.

А обратно возвращались мужики на простой: ни много ни мало – по мешку на телеге.

Понуро шли кони в гору.

А бабы в это время ниже Подогородцев лен на голые пожни стлали: бойко снопы развязывали да раздергивали, рассыпали по отаве. Значит, стелют бабы, а мужики в гору едут. Невесело едут. И бабье сердце почуяло: неладно чего-то, не такие какие-то мужики.

Дарья спину усталую разогнула, глянула: мать честная! Сноп выпустила – да к Захару.

А тот идет возле порожней телеги, в сторону Дарьину не смотрит, речи ее гневные не слышит. А Нефедко, едущий сзади, ухмыляется, да в Михаила Гомзякова пальцем тычет:

– Говорил я вам, не отсидеться! – и так выговаривает, будто в заслугу себе ставит. Худо будет! Говорил? Говорил. А вот и правда худо. А ему как будто весело, оттого что худо.