Японский воин - Фредерик Норман

Зайдите к знакомому японцу, который переживает глубочайшее несчастье, и он обязательно примет вас со смехом, но при этом влажным от слез лицом и покрасневшими глазами. Вам может показаться, что у него истерика. Заставьте его объясниться, и в ответ получите несколько прописных истин, сказанных прерывающимся голосом: «Человеческая жизнь полна горя», «Бог дал, Бог взял», «Всякий, кто родился, должен умереть», «Глупо считать возраст умершего ребенка, но женское сердце вечно занято глупостями» и прочее, и прочее в подобном роде. Поэтому благородный Гогенцоллерн, сказавший благородные слова – «Lerne zu leiden ohne klagen»[43], – нашел бы здесь немало единомышленников задолго до того, как он их произнес.

Действительно, каждый раз, как бренная природа человека подвергается суровому испытанию, японцы прибегают к смеху. Мне кажется, что у нас больше причин для неуместной веселости, чем у самого Демокрита, ибо смехом мы чаще всего прикрываем старание сохранить присутствие духа, выбитого из колеи каким-то несчастьем. Смех – противовес плача или гнева.

Столь упрямо подавляемые чувства находят выход в поэтических афоризмах. Поэт X века пишет: «Когда японца или китайца постигает несчастье, он изливает свое горе в стихах». Мать думает о том, что ее погибший ребенок уже не будет гоняться за стрекозами, как раньше, и, пытаясь утешить разбитое сердце, напевает:

Как далеко в своей погоне

Умчался мой охотник на стрекоз!

Я не буду цитировать другие примеры, так как отдаю себе отчет, что все мои попытки переложить на чужой язык мысли, капля за каплей истекшие из кровоточащих сердец и собранные в нитку бус редчайшей ценности, не достигнут цели, и читатель увидит лишь бледную тень жемчужин нашей литературы. Надеюсь, мне удалось хотя бы отчасти показать внутреннюю работу нашей души, которая внешне часто предстает в виде черствости или истерической смеси страдания и смеха, вызывающей порой подозрение в нездоровье психики.

Также высказывались предположения, что наша способность переносить боль и равнодушие к смерти происходит от пониженной чувствительности. В этом есть доля правды. Так что возникает вопрос: почему наши нервы не так чувствительны? Быть может, японский климат не так склоняет к ярким эмоциям, как американский. Быть может, наша монархическая форма правления не стимулирует нас так же сильно, как республиканская французов. Быть может, мы не перечитываем «Сартор Ресартус» с таким же рвением, как англичане. Мое личное мнение таково, что именно по причине нашей возбудимости и чувствительности нам приходится прибегать к постоянному самоконтролю; но что бы то ни было, на верный путь понимания мы не сможем выйти, не приняв во внимание длительную практику самодисциплины.

В упражнениях по самодисциплине легко можно зайти слишком далеко. Они могут подавить истинные движения души. Навязать податливым натурам искаженные и чудовищные представления. Могут посеять изуверство, взрастить лицемерие и притупить естественную привязанность. Даже такое высокое достоинство имеет свою противоположность и свои подделки. Мы должны видеть в каждой добродетели присущее ей превосходство и следовать ее идеалу, а идеал самообладания состоит в том, чтобы, как говорится у нас, сохранять равновесие ума, или же, если воспользоваться греческим термином, достичь состояния эутимии[44], которое Демокрит называл высшим благом.

Самообладание достигает своей наивысшей степени и лучше всего иллюстрируется традициями, осуществляемыми в первом из тех двух институтов, о которых мы будем вести речь в следующей главе, а именно о институтах самоубийства и воздаяния.

Оба этих института (первый известен под именем харакири, второй – катакиути) более-менее полно освещены в неяпонской литературе.

Для начала, говоря о самоубийстве, позвольте сказать, что я хотел бы ограничиться рассмотрением сэппуку или каппуку, в просторечии известном как харакири, что означает самоубийство вспарыванием живота. «Вспарывание живота? Какая нелепость!» – восклицают те, кому это слово внове. Каким бы нелепым ни казалось оно непривычному слуху, оно не может быть слишком странно для тех, кто знаком с сочинениями Шекспира, вложившего в уста Брута такие слова: «И дух твой (Цезаря) бродит, в наши внутренности обращая наши мечи». Послушайте современного английского поэта, который в «Свете Азии» говорит о том, как меч пронзает внутренности королевы: никто не упрекает его ни в плохом английском языке, ни в нарушении приличий. Или взять хоть еще один пример – картину Гверчино в генуэзском палаццо Росса, изображающую смерть Катона. Никому из тех, кто читал лебединую песню Катона, написанную Эддисоном, не покажется нелепым меч, наполовину вошедший в его живот. В нашем представлении этот способ ухода из жизни связан с примерами благороднейших деяний и самого высокого пафоса, поэтому мы не видим в нем ничего отвратительного и менее всего смехотворного. Так чудесна преображающая сила добродетели, величия, нежности, что самая низменная форма смерти возвышается и становится эмблемой новой жизни, – иначе символ позорной смерти, увиденный императором Константином, не завоевал бы весь мир!

Не только во внешних своих ассоциациях сэппуку не имеет для японца никакой примеси абсурда; больше того, выбор именно этой части тела для совершения самоубийства основывался на древних анатомических представлениях, согласно которым живот был обиталищем души и любви. Когда в Моисеевом Пятикнижии о Иосифе говорится следующим образом: «взволновалась внутренность его к брату его», когда славословит Давид: «Благослови, душа моя, Господа, и вся внутренность моя – святое имя Его», или когда Исаия, Иеремия и другие вдохновенные пророки древности говорят, что внутренности «стонут» или «возмущаются», все они вместе подтверждают мнение, преобладавшее среди японцев, – душа помещается в животе. Для семитов обычно печень и почки были вместилищем чувств и жизни. Термин «хара» более объемлющ, чем греческие phren[45]или thumos[46], однако и японцы, и эллины полагали, что человеческий дух обитает где-то здесь. Такое представление ни в коей мере не ограничивается древностью. Французы, вопреки теории одного из их величайших соотечественников философа Декарта, утверждавшего, что душа помещается в эпифизе, по-прежнему сохранили в своем языке слово ventre[47]в анатомически туманном, но физиологически весьма многозначительном смысле. К тому же entrailles[48]связаны у них с привязанностью и сочувствием. Эта уверенность – не просто предрассудок, она даже более научна, чем общепринятое представление о сердце как о вместилище чувств. В отличие от Ромео японцу не надо было спрашивать монаха, чтобы знать, «где часть презренная вот этой самой плоти, где имя то гнездится». Современные неврологи говорят об абдоминальном и тазовом мозге, определяя этими терминами симпатические нервные центры в соответствующих частях тела, которые испытывают сильное влияние любого физического действия. Стоит только принять этот взгляд на физиологию души и ума, как уже несложно вывести умозаключение о смысле сэппуку: «Я раскрою вместилище моей души и покажу вам, как она там обитает. Убедитесь сами, грязна она или чиста».