Фото на развалинах - Николай Пономарев

Шум в классе стал потихоньку стихать. Я выглянул из-за края парты: девчонки убирали со столов. Значит, сейчас разойдутся, тогда я выползу и пойду домой. Я прислушался. Так и есть, собираются. А Наташа с Олей приглашают Карбони на концерт, где будут танцевать. Тот обещал обязательно прийти…

Пролежать в своём укрытии мне пришлось ещё минут пятнадцать, пока девчонки не отстали, наконец, от историка. Они бы, конечно, грузили его и дальше, но он сказал, что кабинет надо освободить — сейчас будет урок у второй смены.

— Фёдорова оставим пятиклашкам изучать, — сказала весело Наташа, — за питекантропа он вполне сойдёт.

Я сел. Наташа с Олей вышли из кабинета последними. Остался только Карбони. Который как ни в чём не бывало сказал:

— Елисей, помоги, пожалуйста, парты на место поставить.

Я хотел отказаться, а потом подумал, что смысла нет. Подумаешь, парты. Буду великодушен, помогу врагу своему.

После этого мы вместе вышли в коридор.

— Ты сейчас домой? — спросил Карбони.

— Я? Нет, пожалуй, я всё-таки в магазин за верёвкой.

— Елисей, ты на Наташу обиделся? — он улыбнулся. Как будто дал понять, что обида моя ничего не стоит. Что всё это глупости и детский сад. Такая снисходительная взрослая улыбочка получилась…

— Не знаю. Но домой не пойду.

— Хорошо, тогда пойдём ко мне, договорим незаконченные разговоры про могилы, важность истории и прочее.

Он забежал в учительскую, и мы пошли. Шли молча. Изредка он посматривал на меня. Наверное, ждал, что я заговорю. Но говорить я не мог. Всё равно это было бесполезно. Говори — не говори, ничего не изменится.

Так, в молчании, мы и дошли до его дома.

Жил он на третьем этаже, в обычной однокомнатной квартире. Комната казалась тесной из-за огромного количества книг. Самодельные книжные полки заполняли все промежутки между мебелью.

— Ты осваивайся, я пойду чайник поставлю, ты же, наверное, голодный. Я кивнул и пошёл вдоль полок. Кроме книг по истории и археологии у Карбони было много классики, фантастики, словарей и справочников. Наверняка многие книги он и не читал. Времени бы не хватило. Скорее всего, книги остались ему от предков.

Следов присутствия в квартире девушки я не обнаружил. Значит, она не жила тут, а только приходила.

Электрочайник на кухне нагрелся и щёлкнул. Я пошёл туда. Карбони достал из холодильника батон, масло, колбасу в нарезке, с полки — заварочные пакетики. Как будто ничего особенного не происходило, и мы с ним постоянно вместе пили чай.

— Дома одному сидеть не хочется? — осведомился он, разливая кипяток по чашкам.

— Нет, — сказал я.

— А что тогда? У тебя вид такой, как будто ты навсегда оттуда сбежал. Поругался с родителями?

Я дул на чай и молчал. Потом решил, что скрывать нет смысла:

— Просто не хочу наблюдать, как пьяная мать устраивает истерику.

Он вздохнул. В его очках отражалась чашка. Это было забавно, когда вместо глаз — блестящая чашка. А может, это его мозги отражались в очках? Фарфоровые мозги, как у романтичной девицы…

— Вы вдвоём живёте?

— Теперь вдвоём. Отец нас бросил.

— A-а, понятно…

— Да ничего Вам не понятно, — сказал я, — если Вы сами не были в такой ситуации.

— Не был, — вздохнул Карбони, — но понять, что тебе тяжело, я могу.

— Да, мне тяжело, — признался я, — предки делят меня, тянут каждый к себе, а я не могу видеть ни того ни другого. Хоть в самом деле вешайся.

— Елисей, — задумчиво сказал он, — ты сейчас не совсем правду говоришь. Готов поспорить, родителей ты всё-таки любишь…

— Я их не-на-ви-жу, — уточнил я с нажимом. — Отец повёл себя как последний эгоист, мать — безвольно спивается. Теперь отец перестанет давать ей деньги на коньяк, она начнёт пить всякую дрянь и, скорее всего, траванётся. После чего мне останется только на кладбище ходить. Видите, какое у меня замечательное будущее.

— Елисей, прекрати! — Карбони уставился на меня с негодованием, — Ты сидишь и планируешь всякие ужасы. Вместо того чтобы помочь родителям. Если ты не можешь их помирить, то хотя бы маме ты наверняка мог бы помочь.

— Я не нарколог, — огрызнулся я, подумав, что насчёт фарфорового мозга немножко погорячился. Мозг был обычный — фаянсовый.

— Поговори с ней, убеди обратиться к наркологу. Ты же умеешь складно говорить. Если ничего не делать, ничего и не изменится, понимаешь?

— А если я начну творить добро, то мир станет лучше?

— Конечно.

Всё понятно. О такой чепухе, как добро и справедливость, мудрствуют обычно неудачники. Определённо Карбони таким и был. Думая о добре, он легче переживает свою ущербность…

Мне вдруг стало противно тут находиться, захотелось убежать далеко-далеко. Историк казался огромным пауком в сети, намазанной вареньем. Паук говорил людям, что всё прекрасно и мир белый и ясный, а стоило приблизиться к нему — человек оказывается в грязной липкой паутине. Меня передёрнуло. И я второй раз за день почувствовал, что сейчас разревусь. Или меня вывернет только что надкушенным бутербродом.

— Я пойду, — выдавил я, отворачиваясь. — До свидания.

— Елисей…

В коридоре я торопливо влез в ботинки и, прихватив куртку, крикнул историку:

— Отстаньте от меня, а? К Титовой приставайте, она спасибо скажет.

После этого я побежал по лестнице с такой скоростью, что историк при всём желании бы не догнал. Меня душили слёзы, тошнило. Самое обидное, что я сказал этому типу то, что на самом деле думаю. А это со мной бывает очень редко — как правило, я или вру, или говорю то, что от меня хотят услышать, или то, что выгодно. А тут вдруг минутная слабость, высказался. А он мне даже не поверил! Начал объяснять мои чувства, давать советы. Что он вообще понимает в жизни? Наверное, он всегда был любимым ребёнком, с которого сдували пылинки и который по вечерам рассказывал маме-папе-бабушке, как он провёл день. А мама-папа-бабушка в свою очередь рассказывали своему Витеньке всякие правдивые истории о революции и прочих незапамятных временах. Нет, у меня тоже такое было… Давно, когда я ещё ходил в сад, а отец не занимался бизнесом. Тогда мне тоже рассказывали сказочки, таскали по зоопаркам и вообще всячески заботились. Потом родителям стало не до меня. Они работали, а я сидел дома один. Сколько ни вспоминай — всё время один. Приходил из школы — дома никого, возвращался с секции — никого. И так до позднего вечера. Даже когда мать перестала работать, ничего дома не поменялось — теперь она моталась по подругам, или мы сидели каждый в своей комнате. И Карбони предлагает мне ей помочь? Чем и как? С такой частотой общения я и имя её мог уже забыть, ничего удивительного!

Я решил никогда и ни за что не разговаривать больше с историком.