Планета битв - Сергей Волков

– Господа, герр Шерхель приказал проводить вас в его кабинет. Идемте!

«Зигфрид не хочет, чтобы мы видели его хозяйство!» – догадался Клим.

– Идемте же! – нетерпеливо повторил парень. Елисеев вспомнил его – Рихард, один из помощников Шерхеля. Полгода назад он был совсем мальчишкой.

Заводоуправление располагалось в кое-как отстроенном здании бывшей службы безопасности. Здесь же, судя по всему, находилось и конструкторское бюро. Следом за Рихардом Клим и Цендорж прошли через несколько комнат и у высокой бронзовой двери встретили Франческу Кьянци, которая уже несколько лет как стала фрау Шерхель. Франческа недавно родила второго ребенка и довольно сильно располнела. Она обрадовалась, смешно сморщив круглое лицо:

– Клим! Цендорж! Как я рада! Откуда вы?

Елисеев не стал пугать ее тревожными новостями – если Зигфрид захочет, он сам расскажет жене обо всем. Поэтому разговор пошел все больше о старых знакомых – кто, где, как устроился. Цендорж все озирался, надеясь увидеть секретаря Шерхеля белокурую Гретхен, во время оно охотно дарившую монголу свою пышнотельную любовь, но ее нигде не было.

Разговор с Франческой как-то сам собой свернул на семейные проблемы. Порадовавшись за Медею и Клима, фрау Шерхель вздохнула:

– Твоя жена тоже бедняжка, Клим. Сидит дома одна, а муж пропадает за тысячи километров… Нет-нет, я понимаю, что у тебя важное дело, иначе бы ты ее не оставил, но все же нам, женщинам, так тяжело, когда рядом нет любимого человека…

Она помолчала, опустила глаза и тихо добавила:

– Зиг так изменился после того… после Жорного леса. Он и раньше был весь – работа, работа. Помнишь: «Твоя старость спросит – где была твоя молодость»? А теперь стал совсем одержимым. Живет на заводе. Я его совсем не вижу.

Рихард, переминающийся в сторонке, кашлянул и вмешался в разговор:

– Господа, герр Шерхель велел ждать его в кабинете. Прошу!

Франческа развела руками, грустно улыбнулась:

– Не буду вас задерживать, Клим. Надеюсь, еще увидимся. Мне пора…

Отворив дверь, Рихард впустил гостей в резиденцию Зигфрида Шерхеля, после чего четко повернулся и вышел. Клим уселся в легкое плетеное кресло, закинул ногу на ногу. Цендорж опустился у двери на корточки и по обыкновению затянул вполголоса заунывную степную песню.

Кабинет выглядел вполне под стать своему хозяину – чертежи, бумаги, макеты и модели техники, все больше локомобили и паровозы, объемистая чернильница, десяток испачканных перьев. В глаза бросились несколько арбалетов незнакомой конструкции, висевших на крюках, и самые настоящие механические часы, большие, с инкрустированным камнем циферблатом и черными стрелками. До этого Елисеев встречал на Медее только солнечные часы и клепсидры.

На краю стола Клим увидел перегнутый пополам лист с колонками текста. Приглядевшись, он с изумлением понял, что это – газета. В нем немедленно проснулся профессиональный интерес, и взяв в руки шуршащий лист, Клим развернул его и прочел вслух:

– «Вестник Лимеса», номер девятнадцать. Ничего себе, а, Цендорж?

Монгол, не открывая глаз и не переставая петь, кивнул – мол, все слышу, со всем согласен.

Повертев газету в руках, Клим углубился в чтение передовицы, озаглавленной более чем с претензией: «Наше болото и как нам из него выбраться».

«Болото. Мы погружаемся в темное и гнилое болото, из которого невозможно выбраться. Вязкая топь засасывает нас. Наши руки и ноги опутаны липкими травами, темная вода давит на грудь, мешая дышать. Воздух отравлен зловонием, пелена страха застит глаза. Нужно принять правильное решение, которое поможет спастись. Но тот самый страх, всеобъемлющий, парализующий страх забивает все мысли, превращая нас в паяцев, дергающихся в болотных путах. И чем больше мы барахтаемся, чем больше рвемся к далекому берегу, тем глубже погружаемся в трясину», – прочел Клим и хмыкнул – однако!

«Нужно остановиться. Нужно успокоиться и принять решение. Но для этого необходимо хоть на миг отвлечься от действительности, от этого болота, от страха и отчаяния, владеющего всеми нами. В старину людям, впавшим в истерику, давали пощечину. Звонкую, отрезвляющую пощечину, от которой дергалась голова и вспыхивала щека. Нам нужна вот такая вот пощечина. Иначе – конец.

Конечно, и болото, и страх существуют только в нашем коллективном подсознании. Однако они есть. Я вижу, как мы, все мы, колонисты, превращаемся в дикарей. Эта дикость, варварство связаны не с техническими ограничениями, наложенными на нас неизвестным экспериментатором. Напротив, тут мы как раз сумели выжать максимум из того, что имеем. Паровые машины, ракеты, металлургия – мы завоевываем Медею и по уровню технического развития не уступаем нашим предкам из средины девятнадцатого века, а по некоторым направлениям и превосходим их, все же в нашем распоряжении знания и навыки людей, покоривших пространство и подчинивших себе глубины микромира.

И тем не менее я наблюдаю всеобщую деградацию. Мало того – я чувствую, что и сам деградирую. Не физически – духовно. Это походит на «новое средневековье», которое наступило после Великого века. Глобализация, попытка создать потребительский рай на земле, унифицировать всех и вся привели к тому, что Землю захлестнула волна локальных кровавых усобиц. Из потаенных уголков на свет вылезли ложные учения и псевдонаучные теории, изуверские секты множили свои ряды на всех континентах, а отдельные подвижники, пытающиеся воззвать к разуму одуревших, без тени сомнения объявлялись безумцами».

– Ни хрена себе! – снова вслух высказался Клим и посмотрел на подпись, уже зная, чью фамилию там увидит. Догадка оказалась верной – автором статьи значился «З. Шерхель».

– Вот, значит, как… – пробормотал Клим и вернулся к статье.

«Я не жил в ту пору. Первая половина двадцать первого века для меня – темная полоса истории. Она гораздо темнее, чем Великий век, освещенный не только заревом пожарищ тотальных войн, но и светом великих открытий и достижений. Что характерно – в «новом средневековье» научно-технический прогресс не останавливался, но все новое, что возникало тогда, тут же ставилось на службу узколобой морали, царившей повсюду. Из тех времен до нас дошел странный термин «консюмеризм», хотя господин Лапин утверждает, что более тут подходит русское слово potrebliatstvo. Так в искаженной форме мыслящие люди той эпохи именовали феномен торжества общества потребления, которое и вызвало к жизни «новое средневековье». Потребитель сер, туп и эгоистичен. Он не желает ограничивать себя ни в чем. Он жрет, пьет, развлекается до тех пор, пока не умрет. Больше ему ничего не надо. Он подобен человекообразному трепангу, движущейся кишке, пожирающей, потребляющей все, что попадется на пути. Ему нет нужды мыслить. Его мозг атрофируется. Из всего многообразия созданного человечеством за тысячелетия своего развития он отфильтровывает только то, что развлекает и ублажает его. «Новое средневековье» стало эпохой торжества индустрии развлечений, причем самого низменного пошиба. Это коснулось всего – театра, литературы, музыки, живописи, кинематографа, глобальной информационной сети.