Апокриф - Владимир Гончаров

Только сын — Темар, воспринял новость с восторгом, потому что по малолетству ничего не понимал и имел ввиду только следующие аргументы: во первых, — путешествие, во-вторых, — сначала на поезде, в-третьих, — потом на самолете, в-четвертых, — потом еще на одном самолете, в-пятых, — еще какое-то время не нужно учиться, в-шестых, — он прокатится на гусеничном вездеходе, аэросанях или даже на собачей упряжке (картинка из учебника «Природоведение»), в-седьмых… классно!

Конечно, Варбоди вынужден был поставить, наконец-таки, жену и тещу в известность о результатах исследования перспектив обустройства семейства в Инзо. Обе женщины повесили головы, постепенно осознавая серьезность ситуации и проникаясь необходимостью принятия решения, предложенного неумолимыми обстоятельствами. Девочки тоже кое-что уже начали понимать в жизни и приуныли, почувствовав неизбежность очередного и совершенно радикального переезда.

Мыслями Темара по данному вопросу никто не интересовался, но события, начавшиеся в Инзо буквально на следующий день, привели мнения всех и даже мадам Моложик к общему знаменателю.

* * *

С самого утра по улицам города медленно, как катафалки, поехали громкоговорящие установки, изрыгавшие призывы: «Сплотиться вокруг Президента!», «Отдать голоса за «Объединенное Отечество»!» «Исполнить патриотический долг!» — и тому подобное. За шумными катафалками, на манер сумасшедших плакальгциков, шли разбитные ватаги, состоявшие в подавляющем большинстве из молодежи, заглушавшие громкоговорители дружно скандируемыми речевками, вроде: «Все, кто с нами — патриоты! Остальные — идиоты!» — или: «Стиллер! Родина! Па-три-мол! Стиллер! Родина! Па-три-мол!» — и тому подобное в этом же ключе. Участники процессий с наслаждением размахивали национальными флагами и трясли в такт слоганам портретами господина Президента. Но этого им было мало. Они жаждали зрителей и всеобщего восхищения. То обстоятельство, что кто-то способен не разделять их молодого и горячего восторга, представлялось им наглым вызовом, требующим немедленного и жесткого ответа.

Агитационная группа, двигавшаяся по улице, на которой стоял домик мадам Моложик, избрала следующую тактику: громкоговорящая установка останавливалась около очередного коттеджа и выдавала порцию лозунгов и призывов прямо ему в окна; после этого примерно пятьдесят глоток орали речевки. Если хозяева догадывались высунуться в окно или выйти на крыльцо с радостными лицами и приветственными взмахами, а еще лучше с портретом господина Президента или с национальным флагом — толпа отвечала восторженным ревом. Если же в доме при приближении агитаторов задергивались занавески, или, не дай бог, его обитатель высказывал словами или жестами неодобрение их действиями, вся банда начинала завывать, улюлюкать, выкрикивать оскорбления и мазать забор, стены, двери, окна такого дома заранее припасенной краской.

Мадам Моложик в это утро еще до начала вакханалии пошла к молочнику, лавка которого находилась в трех кварталах от ее жилища, и, направляясь обратно, смогла наблюдать начало агитационной обработки улицы. Сначала все шло достаточно мирно, но у пятого по счету коттеджа, в котором жил уже очень старый, но все еще дававший домашние уроки музыки преподаватель фортепиано, произошла заминка. Когда агитационная машина остановилась напротив его калитки, старик выбежал из дома и, яростно потрясая пенсне, потребовал «прекратить безобразие» и не мешать ему работать (он давал утренний урок).

Обезьянник завизжал яростно и восторженно одновременно. В старика полетели огрызки яблок, которыми подкреплялась молодежь, а какая-то юная фурия с размаху шлепнула его по плешивой голове вздетой на палку картонкой с прилепленным на ней портретом Президента. Старик как будто вынырнул откуда-то в реальность, наконец сообразил, с кем имеет дело и каков расклад сил. Он развернулся и, не пытаясь даже сохранить достоинство, прикрывая голову тощими руками, по-стариковски смешно побежал назад к дому, успев поймать спиной еще пару огрызков и получить пару тычков от чертовой фурии. Обезьянник ужимками, жестами, прыжками и визгом выражал бурный восторг победой. Но этим, конечно, дело не кончилось. Преодолев низкий забор, топча кусты и клумбы палисадника, стадо кинулось к дому и в пять минут превратило аккуратный фасад в отвратительную, грязных цветов кляксу залепленную поверху густой бахромой агитационных листовок. Машина с громкоговорителем покатила далее, и дом старика оставили в покое. Ну, правда, на отходе кто-то еще запустил пару-тройку камней в окна.

Мадам Моложик смотрела на эту сцену с другой стороны улицы, вжавшись спиной в живую изгородь, прижав руку к груди у горла и не чувствуя колючек, царапавших кожу сквозь одежду. Когда процессия, оставив старого чудака в покое, двинулась мимо нее дальше, она подхватилась и со всей возможной для пожилой полной женщины скоростью побежала домой. Задыхаясь, вбежала в гостиную.

— Варбоди!! Не вздумайте выходить! Я сама, сама! Дети! От окон! Отойдите от окон! Да уведи же ты их, дочь!!!

После этого она, воздев глаза к потолку, прошептала какую-то молитву, а затем, поцеловав перстень с белым камнем на мизинце левой руки, вышла в палисадник, подошла к калитке и стала ждать.

Когда дошла очередь до коттеджа мадам Моложик, подошедшая толпа увидела глядящую на нее поверх невысокой калитки пожилую женщину. Женщина ласково улыбалась и делала подошедшим ручкой. С той же улыбкой она выслушала положенную порцию агитационных воплей, а когда удовлетворенная приемом процессия двинулась дальше, глаза пожилой женщины увлажнились. Можно было подумать, что она плачет от умиления. На самом деле, она плакала от страха.

Возвратившись медленными шагами в дом и войдя в гостиную, где, сбившись, сидело все семейство Варбоди, она безвольно махнула рукой и, произнеся лишь одно слово: «Уезжайте», — тяжело пошла к себе в комнату. Дочь, схватив заранее приготовленные бутылочку с настойкой валерианы и мензурку, побежала вслед.

* * *

Утром следующего дня Варбоди вызвал такси и отправился в железнодорожные кассы, где взял билеты на ночной поезд до административного центра кантона, откуда было прямое авиационное сообщение с Тервином. Таксист, делавший большие крюки, чтобы избегнуть встреч с возбужденными толпами молодежи, по дороге поведал ему последние городские новости, главной из которых было побоище, произошедшее накануне вечером между находившимися в явном большинстве сторонниками «Объединенного Отечества» и устроившими контрдемонстрацию членами национал-сепаратистской партии «Вольные Кантоны», имевшей традиционно неплохие позиции в национальном кантоне Версен.

— «Вольники», — тарахтел таксист, — крепкие ребята, и в былую-то пору во время выборов самые задиры были. Спасу от них не было. И студиозусам доставалось… Теперь другое! Студиозусы-то как крепко скучковались… Патримол этот ихний — серьезная я вам скажу организация! Ну и поддержку от властей, конечно, чувствуют, да-а… В, общем, вчера, часов в шесть вечера, стенка на стенку сцепились… Чем только не лупили друг друга! Полиция, слыш-ка, — в стороне… Не вмешивалась, только побитых подбирала. Ну, конечно, патриоты-то задавили «вольников», гнали их уж не знаю сколько. А штаб квартиру-то ихнюю подпалили. Правда, пожарные рядом были — быстро потушили… Ну, заодно, понятное дело, кое-кому из наших умников тоже досталось. Погромили кое-кого, слышали? Ну и правильно, чего против ветра-то… это самое… Вон у меня на бампере флажок наш с соколиком — и нет вопросов!.. Сынок, опять же, в прошлом году в Патримол вступил, уже там заместитель кого-то… Хоть и не попал в колледж, а человеком, чувствую, станет. Он у меня такой — хваткий: и покомандовать любит… и умеет… Только дай! А с другой стороны, понимает: когда, кому, где и чего… С вилами на паровоз без нужды не попрет — политик!