Alabama Song - Жиль Леруа

Я была слишком слаба, чтобы подчиниться. Какой адвокат способен помочь мне? К кому обратиться? Уж конечно, не к Судье: мы находились от него в тысячах километров, за океаном, и думаю, что это расстояние позволяло Скотту и моим родителям избежать скандала, поскольку мои мать и отец просто не могли его осадить.

Патти была навсегда потеряна для меня. После инцидента в Барселоне, той ужасной, жестокой сцены, которая парадоксальным образом стала для меня теперь одним из счастливых воспоминаний, — девочка очень быстро пришла к напрашивавшемуся выводу: только отец нужен ей каждый день, он, занимавшийся хозяйством и распоряжавшийся кошельком, знаменитый и пользующийся спросом. (Не знаю, насколько справедливо мое следующее утверждение, но дети воспринимают лишь знаки любви и успеха, а никак не разочарования и сожаления). Отец делал все для ее блага, а мать была женщиной беспорядочного и бурного образа жизни, к тому же подсевшей на морфий, месяц за месяцем, год за годом проводившей в клинике и постепенно исчезавшей из жизни, — я приносила в дом лишь пламя.

* * *

1940, апрель

Я покинула больницу Хайленд, чтобы вернуться в Монтгомери и жить с матерью в доставшемся ей по наследству доме № 322 по Сейр-стрит. Что называется, вернулась к своим корням. Или сформулируем это более тревожно: впала в детство. Здесь есть маленькое бунгало, расположенное неподалеку от дома матери. Там я и захотела жить — одна, скромная и спокойная. По крайней мере, здесь я не обязана есть трижды в день. Я так растолстела, настолько расплылась, что больше не смотрюсь в зеркало: мое лицо так заплыло жиром, что подбородок обвис, а глаза ввалились, запав в орбиты. Я стала такой из-за недостатка движения, приема нейролептиков, и мне ненавистно мое состояние. Врачи нанесли мне роковой удар своим лечением от сахарного диабета.

Думаю, что я никогда не чувствовала себя такой жалкой, как во время лечения инсулином… Меня накачивают лекарствами, сахаром, запихивая его в рот и впрыскивая в вены… И от инсулиновых уколов я впала в кому! Врачи нарочно сделали так, чтобы я не приходила в сознание в течение трех месяцев, пока длилось лечение, и набрала двадцать килограммов.

(Господи… если только какой-нибудь бордель существует над моей головой, если есть какая-нибудь высшая инстанция — пусть она избавит меня от всех этих человеколюбивых пыток.)

Патти говорит, что мне совершенно не стоит из-за этого переживать, поскольку до того, как начать полнеть, я была слишком худой. Ерунда! Я чувствую, что растеряла все свои силы, не только физические, но и умственные. Я спряталась за стенами своего убежища и закрылась ото всех своей полнотой.

Глядя в окно, я вижу, как самолеты поднимаются в направлении полей, чтобы распылять на них что-то желтое или синее — в зависимости от того, какой яд они разбрызгивают. Мне так грустно. Почему Скотт захотел спасти меня, почему он закрыл меня здесь, чтобы меня охраняли, причем сделал это в тот момент, когда я стала отцветать и потеряла весь свой блеск? А ведь я могла бы остаться с Жозом. Родить ему двух детей, мальчика Монтгомери и девочку Алабаму. Мы бы построили прочный дом на пляже, где я бы рисовала, где меня бы постоянно ждали его уверенные объятия, — и это было бы лучшее место в мире для занятия живописью. Я могла бы рассчитывать на него.

А Скотт, я даже не могу его ненавидеть. Сейчас и воспринимаю его как десятилетнего мальчика. Я слишком сильно люблю мужа, чтобы напомнить ему, сколько боли он мне причинил.

Уже давным-давно мы с Минни перестали разговаривать по душам. Ее отсутствие на моем бракосочетании, смерть Судьи, а потом самоубийство Энтони-младшего — какая уж после всего этого может быть тесная дружба. Теперь мы вместе занимаемся садом. Матушка и я, помощник садовника; она показывает мне, как правильно обращаться с черенками и прививать растения, она настоящий профи. Я часто прерываюсь, сильно уставая после обеда: я забросила все упражнения, нейролептики и прочие лекарства, но пребывание в клетке разрушило мое тело, и оно больше не слушается меня; в свои восемьдесят Минни еще умудряется демонстрировать мне свою веселость. Когда мама замечает, что я слишком бледна или устала, она усаживает меня под козырек входной двери или в прохладную тень дерева, и мы молча пьем чай со льдом. Она никогда не спрашивает меня о Фрэнсисе и его калифорнийской любовнице, о моих рассказах и картинах и очень редко заводит речь о Патти, которая учится в университете вдали от нас.

1926

Вчера вечером я нарядилась в черные брюки, усыпанные блестками. О, как они сверкали в огнях отеля «Риц»! Я считала себя желанной, ценимой — идиотка! Я была женой самого известного в мире и самого молодого писателя: Скотту только двадцать девять. А мне, неудачнице, его служанке, его собачонке — двадцать шесть. Скотт едва скользнул по мне взглядом своих сине-зеленых глаз, напоминавших по цвету налитый в бокал джин.

— Ты как будто покрыта чешуей, — сказал он мне шепотом. — Про это надо написать.

Я жила как во сне, я словно была пьяной.

— Я так люблю тебя, Скотт. Но я не сирена. Я не обладаю никакой магией. Я просто люблю тебя, Гуфо.

— Это все слова. Никто в это не поверит. — Он засмеялся: — Кроме того, я вовсе не имел в виду сирену. Скорее гадюку. Ты такая мерзкая.

Тогда ко мне вернулась мысль, которую весь последний год внушал мне Жозан: «Скажи мужу, что он рогоносец. И тогда он отпустит тебя на свободу». Но нет. Рогоносец все еще смотрел на меня как на свою супругу — желанную, но обладать которой он не может.

Надо думать, мы были необычными людьми. Ему вдруг страстно захотелось вернуть меня. Скотт сделал все как в своих романах: наказав, теперь пытался переделать.

Он остановил свой выбор на наиболее уважаемых психиатрах. Мы по-прежнему вращались среди светил.

* * *

У Стайнов бывало множество хамов. Амбициозный Льюис уже успел испортить вечер, взявшись читать свои последние рассказы, которым аплодировали лишь несколько французов, не понимая как следует, о чем идет речь. Я уединилась с Рене. На самом-то деле я предпочитаю танцевать в «Ля Ревю Негр», «Полидоре» или «Ля Куполь»… Рене — юный женственный поэт (Скотту он отвратителен); он живет с Кокосом, невероятным педиком, но неплохим художником — в этом я уверена. Они таскают меня по кабачкам Правого берега, барам гомосексуалистов на Монмартре и Елисейских Полях, где в целом я чувствую себя не так уж и плохо; заодно мы посещаем обожаемые мною балы космополитов, где все лица бледны или черны, или смуглы от загара. Скотт уже давно не танцует ни со мной, ни с кем-либо еще. Дансинги утомляют его, он находит ужасными их выкрашенные красной краской стены, их оранжевые или синие лампы, он не переносит звуков танго и джаза. Я же чувствую себя там очень необычно, словно вижу себя со стороны: мои глаза успокаиваются от тамошнего света, а их возбуждающая музыка напоминает мне манхэттенские забегаловки и особенно один забытый всеми ресторанчик на берегу реки Алабама, где каждый субботний вечер тетушка Джулия и ее сестра пели среди пьяных и воинственно настроенных мужчин. Мы с Таллулой садились на велосипеды и ехали смотреть на то, как они поют возле перегородки, отделяющей танцпол. И мы поступали так же, как они: запертые снаружи, танцевали часами напролет, без остановки, и наши платья нещадно задирались.