Войны Рима в Испании - Гельмут Симон

Здесь необходимо еще раз обратить внимание на поведение послов дружественных Риму испанских общин. О вероятных причинах их связей с Римом мы уже говорили в свое время (см. выше, с. 36—37) и не нашли в них ничего странного. Однако бросаются в глаза их весьма необычные речи, произнесенные перед сенатом. По отношению к своим соотечественникам они держали себя еще более по-римски, чем сами римляне, настроенные весьма враждебно. Какой дерзостью надо было обладать, чтобы требовать от римлян явить пример строгости или ежегодно отправлять в Кельтиберию консула с войском (Polyb., XXXV, 2, 9—10)! В 152 г. такое требование выглядело более чем необычным, как-никак это был первый случай, когда в Испанию один за другим отправлялись два консула, и тогда еще не могли предвидеть того, что вскоре станет обычной практикой. Однако речи испанцев приходились по сердцу тем, кто настаивал на продолжении войны и жестких методах ее ведения. Они настолько соответствовали их желаниям, что трудно отделаться от мысли — сами эти политики и сформулировали ad hoc подобные соображения. Поскольку известно, что такие посольства пользовались в Риме гостеприимством знатных патронов и получали от них советы (как, например, аллоброги в 63 г.: Sail. Cat., 41, 4), то напрашивается предположение, что за их речами стояли желания и намерения римских политиков.

Нового консула должны были сопровождать и новые войска — для усиления тех, что уже стояли в Испании. Во время рекрутского набора, проходившего в Риме в начале 151 г., дошло до конфликтов и волнений. Как передают источники, сенатом, готовившимся энергично продолжать войну в Испании, овладело подлинное воодушевление (Polyb., XXXV, 3, 8—4, 1). Иные чувства обуревали народ (Polyb., XXXV, 4, 1—3; 6). Такого страха, какой испытывали перед военной службой в Испании, не могли припомнить, причем он охватил не только простых граждан, но и молодых нобилей, которые должны были занимать посты легатов и военных трибунов и для которых это являлось одним из условий последующей политической карьеры, но они уклонялись от набора под любыми возможными предлогами (Polyb., XXXV, 4, 4—7; Liv., per. 48; Oros., IV, 21, 1). В этой ситуации следует видеть результат всего того, о чем официально и неофициально сообщали, рассказывали, дискутировали в Риме по поводу испанской войны с конца 153 г. и, особенно, с середины 152 г. Даже теперь, по прошествии примерно года, в общественном мнении давали себя знать истинные последствия понесенного Нобилиором поражения. Известия о событиях в Испании, одно хуже другого, проникали в Рим тремя разными путями. Поначалу даже для высших кругов основным источником являлись сообщения Нобилиора и его штаба после их возвращения (Polyb., XXXV, 4, 2) как официальные для сената, так и другие, более подробные в иных подходящих случаях. Нобилиор и его окружение были заинтересованы в том, чтобы изображать ситуацию как можно в более мрачном свете, чтобы оправдаться самим. Вероятно, немного позднее в Италию и Рим вернулись, как и сам полководец, те, кто из-за ран и лишений оказались негодны к дальнейшей службе в Испании. В их рассказах также должны были преувеличиваться темные стороны войны. Суть их сводилась к следующему: «непрерывные и опасные сражения, огромные потери, отважный противник» (Polyb., XXXV, 4, 2). Эти известия, исходившие от обычных солдат, на которых к тому же еще лежала печать перенесенных страданий, прежде всего влияли на простых же людей и явились главной причиной панического страха перед войной в Испании. Если для этого еще требовались какие-то причины, то таковыми стали описанные выше дебаты в сенате. Обе стороны соглашались в том, что речь идет об опасной, тяжелой войне. Мнения расходились лишь в вопросе о дальнейших действиях. Кроме того, в высшей степени неблагоприятное впечатление должны были производить упреки в малодушии такого испытанного полководца, как Марцелл. Таким образом, все способствовало тому, чтобы еще только усилить панику в Риме.

К этому добавились и другие факторы, затруднявшие воинский набор. Осуществлявших его консулов[81] обвиняли в том, что они проводят его пристрастно и некоторым людям назначают более легкие места службы (Арр. Iber., 49, 209). Народные трибуны приняли участие в этом конфликте. Поскольку их возражения не имели успеха, они, недолго думая, арестовали консулов (Liv., per. 48). Были ли люди, за которых они заступились, лишь их друзьями, как считал Ливии, или трибуны применили силу в защиту действительно несправедливо обиженных людей, решить трудно. Однако тот факт, что конфликт мог быть разрешен, вопреки прежнему обычаю, лишь переходом на жеребьевку при назначении рекрутов на определенный театр военных действий, заставляет предполагать второе.[82] Это обеспечило беспристрастное проведение набора и восстановило спокойствие.

Что же касается аристократической молодежи, то ее настроение изменило другое — личный пример молодого Сципиона Эмилиана, который посрамил и увлек за собой других нобилей. Он добровольно предоставил себя в распоряжение консулам для службы в Испании, хотя за ним прислали македоняне, прося сына Эмилия Павла прибыть в их края, что было для него намного безопаснее (Polyb., XXXV, 4, 8—14; Oros., IV, 21, 1). И его брат Квинт Фабий Максим Эмилиан также, по-видимому, вызвался тогда принять участие в испанской войне (Plut. Apopht. Scip. Min., 10). Самого Сципиона консул Лукулл назначил своим легатом[83]. Выступление консула с войском вследствие многочисленных трудностей состоялось, очевидно, позже, чем обычно, по-видимому, в апреле. До конца мая во внутренней Испании он не появился.

Таким образом, у Марцелла еще оставалось время, чтобы провести вторую кампанию против кельтиберов. Переговоры с представителем враждебных Риму общин, как кажется, показали, что он хочет действовать в соответствии с собственными намерениями и вновь добиваться этого двояким путем: с помощью боевых операций и дипломатических усилий. Правда, на него сильно давил фактор времени, поскольку с прибытием Лукулла он должен был передать ему командование.[84] Поэтому он продолжал вести переговоры даже в тот момент, когда его войско выступило по направлению к Нуманции. Когда он построил свой лагерь в пяти стадиях от Нуманции, в то время как 5000 ареваков укрепились в Нертобриге, это было воспринято в римской традиции последующего времени как результат предварительного сговора.[85] Насколько можно судить, Марцелл тем не менее разбил нумантинцев перед городом и загнал их за пределы стен (отрывок 50, 213 «Иберийской книги» Аппиана не вполне ясен, и Фирек предполагает там лакуну. Однако то, что выпало из текста, могло относиться, судя по дальнейшему рассказу, лишь к поражению кельтиберов). Тогда вождь нумантинцев Литеннон обратился к Марцеллу и сообщил ему, что ареваки, беллы и титты решили передать себя во власть Марцелла (Арр. Iber., 50, 213— 214). Очевидно, переговоры продвинулись тогда настолько, что заключение подобного мира могло состояться в любой момент. Весной 151 г. обе стороны попытались по возможности добиться преимущества. При этом усилия Марцелла увенчались успехом[86]. Римский полководец принял капитуляцию врагов, что должно было носить форму deditio (Арр. Iber., 50, 214; ср. 79, 340). Он, надо думать, восстановил прежнее положение, а именно порядок, соответствовавший условиям Гракхова договора. Это означало, что беллы и титты возвращались в состояние зависимости, в котором находились раньше, и были обязаны поставлять вспомогательные войска и платить трибут (как следует из: Арр. Iber., 63, 268), что представляло собой менее благоприятное по сравнению со 154 г. положение. О Сегеде речи не шло. Проект построения вокруг нее стены потерпел полный и окончательный провал. Аревакам же Марцелл, напротив, сохранил свободу (Аппиан (Iber., 50, 214) суммирует: «сделал всех свободными», что могло касаться в лучшем случае ареваков, см. выше, с. 30). Кроме того, бывшие враги должны были уплатить уже ранее предлагавшуюся ими контрибуцию (Polyb., XXXV, 2, 15; Арр. Iber., 48, 205; 50, 214), которая определялась в довольно значительную сумму в 600 талантов.[87] И это произошло, очевидно, еще до отбытия Марцелла из Испании. Хотя у нас нет конкретной информации, мы можем предполагать, что на сей раз он сумел убедить друзей Рима в Кельтиберии в правильности своих действий. Удалось ему это и в Риме. Сразу после возвращения в Рим он, надо полагать, стал добиваться признания проведенных им в Испании мероприятий (Liv., per. 48). При этом наверняка сыграло свою роль как то обстоятельство, что формально речь шла о deditio, так и испанские деньги. Теперь война в Кельтиберии затихла до 143 г.[88] Сам Марцелл, несмотря на все недоброжелательство врагов, достиг вершины жизненного пути. Вскоре после возвращения в Италию он воздвиг три статуи, которые изображали деда, отца и его самого. На них красовалась гордая надпись: «Три Марцелла, бывшие консулами девятикратно» (tres Marcelli novies consules) (Ascon. Piso, p. 11). В 148 г., совершая путешествие в составе посольства, Марцелл погиб во время бури (Liv., per. 50; Ер. Oxyrh. 50, Z. 121—122, с важными дополнениями).