Не вспомню - Джессика Броуди

Но, возможно, в том-то и суть проблемы. Вероятно, это уравнение не имеет ничего общего с математикой.

Ты не та, кем себя считаешь.

Да я вообще никто! Мне хочется кричать. Я не знаю, кто я такая. Так как же я могу считать себя кем-то другим?

В голове снова начинает пульсировать. Я возвращаюсь в кресло и начинаю с силой раскачиваться взад-вперед, дожидаясь, чтобы движение принесло столь желанное успокоение. Но сейчас и оно не помогает. Я закрываю глаза и снова фокусирую свои мысли на юноше. На его лице.

Вспоминается, как его выражение изменилось, стоило заметить приближение Хезер. Лицо помрачнело. Стало очень серьезным.

Изо всех сил пробуй вспомнить, что произошло на самом деле…

И я в уме пробую составить для себя список того, в чем могу быть уверена.

Я люблю цифры.

У меня есть татуировка.

Мне нравятся сандвичи с сыром, приготовленные на гриле.

И супермаркеты.

У меня длинные русые волосы медвяного оттенка и фиалковые глаза.

Я выжила в авиакатастрофе.

Сбой в компьютере удалил меня из списка пассажиров.

Тебя не было в том самолете…

Внезапно я распахиваю глаза. Встаю и начинаю мерить комнату шагами. Мне ненавистны все эти вопросы, на которые нет ответов. Я ненавижу смятение, которое этот парень посеял в моем уме. Я ненавижу его за то, что поставил под сомнение все, во что я уже начала верить.

Но более всего я ненавижу тот факт, что, кажется, я совершенно не в состоянии забыть о нем.

Каким-то образом из моей памяти напрочь стерлись все воспоминания, а вот его лицо я не в состоянии забыть при всем желании.

Я расхаживаю по спальне, повторяя свое заклинание.

Я не знаю его. Я не помню его. Я не могу верить ему.

Последняя фраза заставляет меня замереть на месте. Я еще раз внимательно смотрю на медальон в своей руке. Глубоко вздохнув, я открываю черную створку в форме сердца, достаю смятую бумажку и кладу ее на столик.

Потом начинаю рыскать по комнате в поисках того, что мне сейчас нужно, и нахожу все необходимое внутри прикроватной тумбочки.

Ручку и чистый лист бумаги.

Я кладу его рядом с пожелтевшей запиской, а потом медленно и тщательно вывожу два слова.

Верь ему.

Мой взгляд мечется между двумя записками. Одна из них пожелтела и смялась от времени, чернила слегка полиняли от морской воды. А вторая – ровная, гладкая, написанная только сейчас. И я вижу то, что опасалась увидеть с самого начала.

Они совершенно идентичны.

Обе написаны моей рукой.

За ужином Хезер и Скотт пытаются вовлечь меня в общий разговор, но это им плохо удается. Мои мысли сосредоточены на чем-то совершенно ином.

А если точнее – на записке.

Записке, которую написала я сама.

Но зачем? Это тот вопрос, который беспокоит меня больше всего.

Адресовала я ее себе или кому-то другому?

Скорее, все-таки кому-то другому.

Потому что в противном случае подразумевается, что я заранее знала о предстоящей потере памяти, так ведь? Зачем же иначе мне писать напоминание себе, что я кому-то могу верить? Но я знаю, что это совершенно исключено. Никто не смог бы предсказать крушение самолета. Никто не мог предвидеть развитие у меня амнезии. Или же я успела нацарапать эту записку в самый последний момент, когда самолет уже камнем падал в океан? На всякий случай?

И кому – ему?

«Верь ему».

Мне в голову приходит только один человек. И как раз ему-то мне хочется сейчас верить меньше всего. Потому что тогда придется поверить всему, что он мне рассказал.

Что какие-то люди меня разыскивают.

Что я в опасности.

Что меня не было на борту самолета.

Нет. В это я поверить не могу.

В мире миллион тех, кто подпадает под понятие ему. А потому кажется совершенно надуманным и иррациональным предположение, что в записке идет речь именно об этом юноше.

Но уж если я действительно сама написала такую записку ей – то есть себе, то не должна ли теперь установить это с полной достоверностью?

После обеда я захожу в ванную при своей спальне и умываю лицо с помощью освежающего лосьона, который Хезер все же купила сегодня в том магазине. Еще в больнице Кияна научила меня следить за собой. Зубы следовало чистить, лицо умывать, грязь из-под ногтей вычищать. Меня до сих пор раздражает, что кому-то пришлось напоминать мне о вещах, которые подразумевались сами собой. Это же так логично. Так по-человечески просто.

Пришлось столько раз начинать все заново, что я уже сбилась со счета. А ведь у меня давно появилось ощущение, что я не из тех, кто сбивается со счета легко.

Под дверью спальни Коуди я замечаю полоску света. Слышны голоса. Их там трое. И, кажется, они спорят между собой.

За ужином Коуди предупредил родителей, что к нему придут школьные приятели.

Я щелкаю замком, открываю дверь и вижу, что Коуди с двумя другими мальчиками примерно его возраста расположились вокруг большой доски с глянцевой белой поверхностью. Она вся покрыта красными знаками, а Коуди держит в руке такого же цвета толстый фломастер.

Голоса мгновенно замолкают, когда все трое поворачиваются в мою сторону.

– Ты не в курсе, что в чужие двери принято стучать? – интересуется Коуди.

Судя по его тону, он на меня зол, хотя и неясно, за что именно.

– В курсе.

Он каким-то непонятным образом ухитряется издать с помощью носа смешной звук.

– Так чего же не постучалась?

– Не думала, что сейчас это необходимо.

Один из приятелей начинает смеяться, но потом затыкает себе рот ладонью.

– Тем не менее это было необходимо, – говорит Коуди все тем же странным тоном, от которого у меня возникает неприятное чувство.

– Ты сердишься? – спрашиваю я, делая шаг в его сторону и стараясь встретиться с ним глазами.

Однако Коуди избегает моего взгляда.

– Нет, – отвечает он едва слышно.

– Но ты кажешься мне рассерженным.

– Ничего подобного. Чего ты хотела?

Я смотрю на двух других мальчиков, размышляя, стоит ли при них заводить разговор, ради которого я пришла. Вообще-то я даже не решила пока, могу ли довериться самому Коуди, но это сейчас единственный доступный мне вариант. Я могла бы обратиться со своей просьбой к Хезер и Скотту, но что-то подсказывает, что они едва ли согласятся помочь. Да еще потребуют объяснений, которые я пока не готова дать.