Песнь дружбы - Бернгард Келлерман

дело. Они стремились придать ему новый размах. Они вновь пробудили к жизни любительский театр, уже готовый было развалиться, основали общество по благоустройству города.

Все строят, он тоже хочет построить павильон рядом, в саду, с двумя киосками в современном стиле — сплошь сталь и стекло. Да, город снова ожил. А затем — затем им повезло этим летом. Им посчастливилось раздобыть приманку для Хельзее! Заезжую знаменитость! Бенно самодовольно откинулся в кресле, сложив на животе жирные руки с растопыренными толстыми пальцами.

— Да, знаменитость! Доктор Александер!

— Александер?

— Ты еще ничего не слыхал о докторе Иозефе Александере?

Откуда же мог Герман слышать об этом Александере, сидя у себя на горе? Так вот, доктор Александер — капельмейстер и пианист, режиссер и актер; один из тех людей, которые умеют все. Он появился в Хельзее летом, дал в «Лебеде» фортепьянный концерт — откровенно говоря, чтобы заработать немножко денег. Он очень понравился, все барышни и дамы в городе тотчас же втюрились в него. Доктор Бретшнейдер и он сразу поняли, как полезен может быть этот Александер для осуществления их планов, если удастся его удержать в городе. Надо было сделать его душой общества, которое съезжается сюда летом, — вот в чем было дело!

— Вечера декламации, танцы, прогулки, — понимаешь, Герман? — дело пошло блестяще! Любительский театр уже дал одно представление, недели через две они поставят еще одну пьесу. Наше болото вдруг зашевелилось! Гости прямо уезжать не хотели, хотя погода стояла не особенно хорошая. Будущим летом Александер собирается приехать опять, и тогда уж можно будет взяться за дело основательно.

Герман внезапно поднялся. Он не мог больше оставаться ни минуты. Бенно проводил его до выхода.

— Ты, должно быть, заведешь теперь у себя в Борне вполне современное хозяйство, с машинами и все как полагается? — спросил он.

Герман улыбнулся. Да, разумеется, но с этим придется немного повременить.

— Конечно, конечно! Но если тебе нужны машины, ты можешь их выписать через меня. В кредит, разумеется, с рассрочкой на три, на шесть месяцев, как ты захочешь, Герман. В следующий раз я покажу тебе новейшие каталоги сельскохозяйственных машин. Не выпьешь ли на скорую руку еще стаканчик?

Герман отказался. Он и так уже страшно запоздал. Он хочет засвидетельствовать свое почтение Шпану.

— А! — Бенно откинул голову и почтительно округлил глаза. Его жирное лицо выражало дружеское сочувствие. — Всего хорошего! — проговорил он с поклоном.

На противоположном углу рыночной площади стояло старомодное приземистое здание «Лебедя». Справа от него находилась аптека «Золотой ангел», слева, сверкая протертыми стеклами и начищенной медью, возвышался узкий белый дом Шпана, весь олицетворение достатка.

Герман поспешно поднялся по ступенькам и распахнул дверь лавки. Его загорелое лицо медленно заливалось ярким румянцем. Ему было стыдно, что каждый может заметить его волнение.

8

Прозвенел колокольчик. Он помнил еще с детства его звонкий, захлебывающийся звук. Наконец звон прекратился. Сейчас выбегут оба приказчика, торопливые, услужливые, с красными от холода руками. Но нет, никто не выходил. И Герман был этому рад: ему нужно было время, чтобы снова обрести внутреннее равновесие.

Бакалейный магазин Шпана размещался в просторном сводчатом помещении, отделанном в старомодном деловом вкусе и похожем на те аптеки, какие иногда еще можно встретить в провинции. Фирма существовала свыше ста лет и была известна во всей округе. Прежде здесь стоял одуряющий запах свежеразмолотого кофе, корицы и других пряностей. Теперь в магазине, опустошенном войной, пахло запустением и известкой, которой были выбелены стены. На стуле лежала черная кошка; она недоверчиво сверкнула в сторону Германа прищуренными желтыми глазами. В лавке, как всегда, было холодно, словно в леднике. Нигде ни звука, дом молчал как зачарованный.

Герман начал зябнуть. За первой комнатой, где была сама лавка, находилась еще одна, которую Шпан называл складским помещением; оттуда-то, очевидно, и шел тот леденящий сквозняк, от которого Герман так застыл. Склад был пуст и в это время дня почти весь тонул в темноте. Раньше там стояли туго набитые мешки с кофе, мукой, рисом и сахаром, и в каждом мешке торчал блестящий никелированный совок. Во мраке склада поблескивало что-то похожее на тусклое зеркало, и Герману почудилось, что в этом тусклом зеркале вдруг показалось чье-то лицо. Сначала он увидел лишь расплывчатые очертания, потом разглядел, как ему показалось, высокий бледный лоб и под ним — сверкающие глаза. Глаза эти становились все больше и яснее. Не обманывает ли его собственное зрение? Что это? Ему показалось, что раскрываются чьи-то губы, и вдруг на стекле мелькнула загадочная улыбка Христины. Но когда он стал пристально всматриваться в зеркало, лицо начали медленно удаляться. Ему чудилось, что он слышит тихое дыхание, затем приглушенные шаги и голос, который что-то шептал.

Как странно! Неужели он ошибся? Он ясно видел тусклое зеркало в глубине склада, но теперь это была лишь гладкая поверхность. Герман кашлянул, и черная кошка бесшумно соскользнула на пол, не спуская, однако, с него глаз. Нет, это не было воображение. Он ясно видел в зеркале лицо — он ведь не спал! Лицо с высоким лбом и блестящими глазами. Он узнал загадочную улыбку Христины. Это было ее лицо, сомнения быть не может. Мягкий шепот, ее голос! Это была она; она взглянула в зеркало, чтобы посмотреть, кто вошел в лавку. Внезапный страх пронизал его, как тонкая раскаленная игла: почему она не вышла, раз узнала его?

Скрипнула дверь. Послышался чей-то кашель, и очки Шпана блеснули в полутьме склада. Шпану было за пятьдесят; он был тщедушен на вид и со своей серебристой сединой и золотыми очками походил скорее на ученого, чем на коммерсанта. Держался он всегда с достоинством человека, который питает к себе самому величайшее почтение и считает вполне естественным, чтобы и окружающие выказывали ему такое же почтение. Его слово было твердо как скала, его решение — сама справедливость. Герман уважал его с детства, он казался ему образцом человека, обладающего всеми добродетелями и лишенного недостатков. Но расположения к Шпану он не испытывал никогда, а мальчишкой даже боялся его.

— Герман! Герман Фасбиндер! — проговорил Шпан холодным, надменным голосов и протянул Герману мягкую, дряблую руку. В его голосе не было ни малейшего изумления, и, судя по этому, было ясно, что Христина его предупредила.

Он открыл дверь в свою контору и пригласил Германа войти. Когда Шпан приглашал кого-либо в контору, это считалось большой честью.

— Прошу, Герман, садись! — сказал он.

Герман выждал, пока Шпан опустился на зеленый плюшевый диванчик, и лишь после этого осмелился сесть.