Похоть - Эльфрида Елинек

По дороге из супермаркета они обычно отмалчиваются. Некоторые из местных обгоняют их, демонстрируя лошадиные силы своих авто, и таких директор навсегда записывает в анналы. Вдоль дороги стоят молочные бидоны, овеваемые пустынным дыханием атома. Сельскохозяйственные кооперативы, подхлестываемые конкуренцией, снуют туда-сюда, чтобы не видеть мелких крестьян, дающих очень мало молока, — их даже нельзя обескровить полностью. Женщина укрыта туманом своего молчания. Иногда она вдруг, чтобы позлить мужа, начинает безудержно смеяться над его педантичными патриархальными взглядами, которыми затуманен его мозг, когда он следит за пальцами кассирши. Как и многим женам безработных мужей, кассирше ни за что нельзя ошибиться. Директор исподтишка подкрадывается к ней, и она еще раз набирает на кассовом аппарате все цифры, чтобы не дай бог не приписать лишнего, все происходит почти так же, как на его фабрике, только здесь люди размером поменьше и носят они женское платье, из которого выглядывают, поскольку одежда, в которую окутывает их семья, слишком для них узка. Они складывают крылья, и из их тел появляются дети, в едва открывшиеся глаза которых отцы мечут молнии. Дикие толпы покупательниц в приобретательском азарте протискиваются мимо тех, кто зачарованно замер перед товарами, проносятся мимо, чтобы вскорости вновь исчезнуть в своих могилах. Их головы, словно скалы, торчат в отделах дешевых распродаж. Подарки им не полагаются, как раз наоборот, их доходы, получаемые на бумажной фабрике, становятся меньше. Они с ужасом застывают перед своим начальником, встретить которого здесь никак не ожидали. О котором и думать не думали. Как часто мы открываем двери людям, которых мы совсем не ждали и которых нам приходится кормить. Соленые палочки и рыбки из теста, а также картофельные чипсы — это все, чем мы можем от них отделаться.

Ущелья магазинных полок тянутся к далекому горизонту. Толпа рассыпается, последние желания покупателей, словно лямки пропитанных потом маек, сползают с плеч, утомленных утренними заботами. Сестры, матери, дочери. А святое директорское семейство снова, в вечном повторении, отправляется в исправительную колонию своего пола, где можно молить о спасении сколько угодно. В их клетку и на их протянутые руки из клапанов и отверстий выливается лишь отвратительное, еле теплое варево. Наш пол, равно как и вся природа, существует не без стремления наслаждаться своим маленьким кругом поклонников. Наш пол дружелюбно окружают шикарные изделия текстильной и косметической промышленности. Да, и еще, половая принадлежность, возможно, и есть сама природа человека, я имею в виду, что природа человека заключается в том, чтобы гнаться за полом, пока он, человек, увиденный в целом и в его пределах, не приобретет такую же важность, как и его пол. Вы убедитесь в этом, припомнив: человек есть то, что он ест. Пока, наконец, работа не превратит его в кучу грязного тряпья, в растаявшего снеговика. Пока, наконец, у него, располосованного до крови своим происхождением, не останется даже последней норы, в которую он мог бы заползти. Да, таковы люди, пока их, наконец, не допросят и не раскроют им правду о самих себе… Послушайте меня: эти недостойные люди значимы и гостеприимны один-единственный день в жизни — на своем бракосочетании. Однако уже год спустя они напрочь прикованы к своему жилью и к своим автомашинам. Их берут в заложники, если они не в состоянии больше оплачивать проценты по кредиту. Они приобретают в рассрочку даже кровати, в которых кувыркаются! Они улыбаются лицам чужаков, ведущих их к кормушкам, чтобы под их дыханием во сне колебалась пара соломинок, прежде чем им отправиться дальше. Мы же каждый день встаем в самое невозможное время. Мы чужие здесь, и мы — далеко, мы смотрим на нашу узкую улочку, где наших милых вожделеет и использует кто-то другой. Говорят, в женщинах всегда должен пылать огонь. Однако это всего лишь остывшее пепелище, на которое уже с утра падает послеполуденная тень, когда они ползут прямо в чрево фабрики из распахнутого зева своих кроватей, где им пришлось баюкать раскричавшегося ребенка. Ступайте же домой, если вы устали! Вам никто не завидует, и ваша красота давно уже никого не обезоруживает. Наоборот, ОН удаляется от вас легким шагом, заводит свой автомобиль и направляется в ту сторону, где еще лежит роса, в первых лучах солнца вспыхивающая ярким блеском, — не то что ваши тусклые волосы.

Фабрика. Как же обращается она со своим необученным материалом, вливающимся в нее из неисчерпаемых труб? Как она заглушает любые стереоустановки несмолкаемым шумом! Дом этого человека, то есть дом директора на его участке, где решается участь семейной пары, дом этот дает нам возможность освежиться, если мы обслуживаем автомат по разливу кока-колы! Огромная палатка из света и живых существ, в которой производят бумагу. Конкуренция жестко давит на всех, кто занят на фабрике, и обстругивает их до самых тонких досок. Концерн, владеющий фабрикой, находится в соседней федеральной земле, он более мощный и расположен на более полнокровной транспортной артерии, в которую фабричный люд может истечь кровью и излить свои соки. Древесину измельчают до неузнаваемости и отправляют на целлюлозную фабрику, а потом целлюлозу отправляют на бумажную фабрику, где все то, что было измельчено до неузнаваемости, проходит обработку, — по крайней мере, так мне говорили, и я довольна тем, что я, свободный человек, в полуденный зной могу отправить свое эхо в притихший лес. Целая армия безответственных, как я, людей, читающих в уборной газеты, помогают лишить лес деревьев, чтобы присесть потом в другом месте и развернуть еду, упакованную в бумагу. А потом люди пьют по ночам и пребывают в тревоге. Подъемлет крылья раздор, и толпа, раздувшаяся и ослепленная, низвергается в ночные стремнины.

Фабрика пристроилась к лесу, однако ей давно нужна другая местность, чтобы снизить себестоимость продукции. Плакаты с райскими призывами на выезде из городов завлекают людей, и они на всех парах движутся к фабрике по своим игрушечным железным дорогам. Переводят стрелки, и господин директор тоже пребывает в руце Божией, поглощая государственные дотации. Неисповедима политика владельцев, имена которых неизвестны никому. В пять утра люди, преодолевшие на пути к фабрике сотню километров, задремывают у светофора и на последнем перекрестке становятся жертвой благословенного красного света, который играет с ними в жестокую игру, ведь они позабыли снять ногу с педали газа, вообразив во сне, что еще танцуют на субботней вечеринке. Им больше никогда не увидеть изысканных движений на телеэкране, перед которым они, посапывая и похрапывая, годами получают свою жвачку.

Потому-то они и заставляют всех своих женщин громко звучать, чтобы по крайней мере до следующего дня зарплаты не слышать судебных фанфар. Слухи и судебные процессы в этом местечке никогда не прекращаются, и те, кого банк бросил на произвол судьбы, щебечут в бороздах и съедают последнюю крошку, а за спиной у них стоит женщина, которой нужны деньги на хозяйство, на новые учебники и на тетрадки для детей. Все они зависят от директора, от большого ребенка с добродушным нравом, который, впрочем, может с треском перемениться, как резко меняет свое положение парус, и тогда мы все оказываемся в одной лодке и быстро перелетаем через высокий и крутой борт, вываливаемся с той стороны, к которой мы в последнюю секунду прижались, потому что не умеем иначе распорядиться нашим тысячеголосым пением сирен. И в гневе нашем не избежать нам забвения, и растет в нас нарыв, и мы растем и плодимся как сорная трава.