Дом окон - Джон Лэнган

И вместо кровати Роджера я смотрела на плоскую поверхность – на стену. Она была в десятке метров от меня, намного дальше, чем стены палаты. Светлую плитку пола сменил темный паркет. Не обращая внимания на боль, я повернула голову.

Кровать Роджера… Его палата исчезла. Я находилась в огромном пустом помещении, похожем на церковь. Нет, не церковь, не тот антураж. Представь дом, в котором нет комнат, нет коридоров – ничего, кроме наружных стен. А самое интересное, что даже в агонии, впивающейся зубами в мой живот, я узнала это место. Это был Дом. Дом Бельведера. Дом Роджера.

Пространство вокруг меня начало расплываться: из глаз хлынул новый поток слез. Дышать стало совсем невмоготу. Я моргнула. Я все еще была внутри Дома. Стены… Дверные проходы, которые я сперва приняла за столпившиеся у стены тени, словно решето пронизывали пространство вокруг. А внутри каждого проема…

Лицо. За порогом каждого дверного проема, заполняя всю его площадь, таилось огромное лицо. Десятки громадных лиц. Меня бросило в холодный пот; от усилившейся боли меня начало потряхивать. Лица были идентичны: продолговатый нос с горбинкой, глубокие морщины вокруг губ и бровей и густые, давно не стриженные волосы. Полсотни живых портретов Роджера взирали на меня из пустоты Дома Бельведера. Их губы шевелились, и громкий шепот эхом разносился по помещению. В хоре шепота я могла различить отдельные фразы. «Ты – ничто, всегда был и будешь», «Это просто нелепо! Это возмутительно», «Чего ты хочешь?», «Пусть душа твоя не знает покоя даже после смерти; пусть вечной будет твоя незавидная доля», «Все. Бери все, что угодно».

Я теряла рассудок. Другого объяснения происходящего у меня не было. Сон не может быть таким отчетливым. Лица… С ними было что-то не так. На месте глаз одного зияли пустые глазницы. Кожа другого отслаивалась лоскутами, обнажая скрывавшиеся под ней пластинки, похожие на чешую. Третий заговорил, и по подбородку изо рта начала струиться кровь. Я зажмурилась и повторяла про себя: «Господи. Господи». Боль взяла высокую ноту и растянула ее на несколько тактов. Я опустила голову на пол и больше не поворачивалась, переживая заключительную стадию процесса зажмурив глаза.

Когда дежурная медсестра обнаружила меня и позвала на помощь, он погиб. Ребенок, которого я только начала считать своим, погиб. Кто-то встряхнул меня, раздался голос: «Вы меня слышите?» – и, открыв глаза, я увидела широкое, тревожно нахмуренное лицо женщины средних лет. Я вернулась в палату. Было много крови. Ее тяжелый запах стоял в воздухе, ею был покрыт пол, ею пропиталась моя одежда. Медсестры помогли мне привести себя в порядок и отыскали чей-то старый спортивный костюм. Они предлагали позвать врача – настойчиво советовали, – но я отказалась. Да, я осознавала, на какой риск они идут. Я уверила их, что с утра первым делом обращусь к своему гинекологу. А пока я не хотела оставлять мужа, но это была не вся правда. Все то время, пока я страдала на полу, Роджер спал. За его состоянием следили подключенные аппараты. За ним ухаживал целый этаж медсестер. Но я… Сама мысль о том, что доктор сообщит мне о выкидыше, была невыносима. Я знала, именно это и случилось. Я знала, что больше не была беременна, но услышать это от доктора, услышать диагноз – это было слишком. Ни одна из медсестер не одобрила такого решения, и они заставили меня неоднократно пообещать, что на следующий день я обращусь к гинекологу.

Вторую ночь я снова провела, не сомкнув глаз, дрожа всем телом и отчаянно нуждаясь во сне, но мой мозг не мог отрешиться от пережитой потери. И от увиденного в процессе. Это… Я не знаю, что это было. Вероятно, галлюцинация – наиболее близкое слово, но не совсем то. Не знаю, какое может подойти. Я закрывала глаза и снова видела пустой Дом, дверные проемы, лица. Слышала слова Роджера: «Молодой человек, всё лучшее, что должно было быть в тебе, стекло по ноге матери». Я снова и снова проживала момент, когда мой ребенок покинул мое тело. Каждые полчаса то одна, то другая медсестра заглядывала в палату и, обнаружив, что я бодрствую, осведомлялась о самочувствии. Я не знала, что им ответить. По большей части я ощущала пустоту. Не беря в расчет слезы, выплаканные в процессе потери ребенка, я плакала на удивление не так уж и много. Я не успела привыкнуть к тому, что вынашиваю ребенка. То, что внутри меня зарождалось еще одно живое существо, казалось невероятным. Мне кажется, все становится по-другому, как только малыш начинает шевелиться. Я сидела рядом с Роджером и думала: «Сегодня он потерял двух детей».

Я ничего не рассказывала ему, пока мы не вернулись домой. Первые два дня, что он провел в Пенроуз, я боялась за его сердце. Доктор уверил, что состояние Роджера стабильно и все будет хорошо, но я не хотела испытывать судьбу, понимаешь? Я сдержала обещание, данное медсестрам, и на следующее утро пошла к своему гинекологу. В ответ на его сочувствие я разрыдалась прямо в кабинете. Он произнес целую речь о том, что все это, конечно, сложно, но в то же время, и к лучшему: природа пощадила жизнь, которой не суждено было начаться. Я кивнула головой, вытирая глаза и сморкаясь в платок, который он мне дал. Самое важное, как он сказал, это то, что я физически здорова и должна за этим следить. Что мне стоит заботиться о себе. Что депрессия и злость – нормальная реакция психики. Он дал мне визитку доктора Хокинс – психотерапевта, к которому он раньше направлял своих пациентов, – и заставил меня пообещать, что я обязательно позвоню ей, если пойму, что не справляюсь. Клянусь, в те дни я только и делала, что давала обещания. Я дала слово позвонить психотерапевту, если мое состояние ухудшится. Когда я вернулась в машину, чтобы поехать в больницу, у меня возникла странная мысль. Положив обе руки на руль и устремив взгляд на лобовое стекло, в котором я видела свое отражение – отражение женщины, которая была в процессе становления матерью, а теперь перестала, – я подумала: «Вот какова цена слов Роджера». На секунду эта мысль овладела мною – я была твердо уверена, что так оно и было, – и мне снова привиделось лицо Роджера, обрамленное дверным проемом, безглазое, с отслаивающейся кожей и струящейся изо рта кровью. Но через секунду мысль исчезла. Встряхнув головой, я завела машину и направилась в больницу.

* * *

Роджер быстро шел на поправку. Так быстро, что я могла бы сразу сказать ему о выкидыше. Он, как мне казалось, достаточно окреп, но больница была не самым подходящим местом. Роджер чуял, что я что-то от него скрываю. Он постоянно спрашивал, что случилось. Ничего, отвечала я, просто немного устала. «Не изматывай себя, – сказал он в предпоследний день в больнице, – подумай о ребенке». У меня получилось выдавить улыбку.

В тот день, когда мы вернулись домой, я все ему рассказала. Ему прописали постельный режим еще на неделю, и из-за этого он сердился. «Я и так провел неделю в постели», – пожаловался он кардиологу, который велел ему соблюдать рекомендации, или, в противном случае, они увидятся гораздо раньше, чем хотелось бы. Инфаркт заставил Роджера поволноваться. Сначала кажется, что это может случиться с кем угодно в любом возрасте, и это правда – так убеждал себя Роджер после того, как попал в больницу. Конечно, инфаркт может случиться и в тридцать лет, но как мы на это реагируем? Удивляемся. Говорим: «Ничего себе, какой молодой, а уже инфаркт». Потому что проблемы с сердцем свойственны старости. Ты когда-нибудь слышал, чтобы кто-нибудь говорил «Стукнуло пятьдесят? Готовься к инфаркту!»? Всю неделю в больнице Роджер повторял: «Неужели у меня был инфаркт?» На третий или четвертый раз я поняла, что этим он хотел сказать: «Неужели я так стар?» Я переубеждала его, говоря, что, да, непонятно, как такое могло случиться с вполне здоровым человеком. Про себя я, конечно, припоминала его пристрастие к сыру, сливочным соусам и мороженому.