Ярость в сердце - Камала Маркандайя

я заметила, что она дрожит, а лицо ее мокро от пота. Только тогда я поняла, что значило для нее это испытание, поняла, какой одинокой она, должно быть, себя чувствует, и это ощущение пронзило меня, и жалость сдавила мне горло. «Слишком уж она молода», — подумала я, забыв, что сама еще моложе. Она показалась мне тогда ребенком, и это впечатление сохранилось, ибо она так и осталась беззащитной, как ребенок.

Появление Премалы, конечно, не вызвало у нас такого переполоха, как приезд Ричарда: Премала принадлежала к нашей касте, и ее привычки почти не отличались от наших. Но с Китом было иначе: несмотря на самые отчаянные усилия, приспособиться к нему ей было чрезвычайно трудно. «Прем! — кричал он. — Поехали играть в теннис!» Прохладная погода придала ему энергии и вновь возбудила жажду физических упражнений. Крутя в руке ракетку, он бегом спускался с лестницы, и они тотчас уезжали.

Когда солнце клонилось к закату, они возвращались домой; Кит бывал явно не в духе, да и Премала казалась подавленной из-за того, что плохо играет в теннис, который она к тому же всей душой ненавидит.

Было бы куда лучше, если бы она призналась в этом; но она не признавалась. Видимо, ей внушили, что женщина должна научиться быть мужу не только женой, но и товарищем.

— Знаешь что? — сказал ей однажды Кит. — У тебя получилось бы совсем неплохо, если бы не сари. Бегать в нем, должно быть, невероятно трудно.

Премала кивнула, довольная хотя бы тем, что он пытается найти ей оправдание.

— Попробуй в шортах, как Мира, — продолжал Кит. — Она тоже совсем не могла играть, пока их не надела.

— А я всегда играю в шортах, — неожиданно вырвалось у меня. — Но все равно ничего не получается.

— Ну и что? — возразил Кит. — А у тебя, Прем, получится, я в этом уверен. Честное слово. У тебя бывают отличные удары, не хватает лишь подвижности.

На следующий день Премала пришла ко мне просить шорты. Зная, что для Кита она готова на все, я ничуть не удивилась. Надевая их, она краснела от смущения; когда же ее голые ноги, прежде всегда прикрытые сари, увидел Кит, она вся залилась румянцем. Но это проявление скромности, обычно украшающее женщину, у Кита не нашло никакого одобрения.

— Да что ты, Прем, в самом деле! — воскликнул он, и в голосе его прозвучали веселое удивление и досада одновременно. — Тебе кажется, что ты неприлично одета? Но ведь в шортах гораздо легче играть, вот увидишь.

Не знаю, стало ли ей удобнее и легче играть в теннис, только выезжали они все реже и реже. Видимо, свобода движений, которую она обрела, надев шорты, не пошла ей на пользу: смущение ее оказалось гораздо худшей помехой, чем сари.

Еще одним тяжелым испытанием для нее были посещения клуба: как и я, она не знала, что там делать и о чем говорить. Ее положение было даже хуже моего, ведь я бывала в клубе много раз, а она попала туда впервые. В Индии невозможно усвоить все тонкости европейских обычаев; тем более трудно это было семье Премалы, менее европеизированной, чем моя семья. Глядя на нее, смущенную, не знающую, куда деть руки, с натянутой улыбкой на губах — в то время, как остальные непринужденно смеются, — или молча сидящую со скорбным выражением лица и опущенными глазами, я чувствовала, как расту в собственных глазах. Моя уверенность в себе питалась ее слабостью, мне даже стало казаться, что я чуть ли не светская дама; да, собственно, в сравнении с Премалой, так оно и было.

Если бы Кит знал, как страдала Премала, думаю, он не возил бы ее в клуб. Но откуда ему было знать? Ему нравилось общество, нравились выезды, он не был робок, и если когда-то страдал застенчивостью, то давно уже забыл об этом. Сам он нравился людям своей веселостью, приятной наружностью, умением держать себя. Кроме того, он жил в Англии и благодаря этому находился на высокой ступеньке общественной лестницы (выше была лишь та, на которой стояли англичане), к тому же и вернулся оттуда совсем недавно. А в нашем кругу всякая, даже малозначительная связь с Англией внушала уважение, симпатию — во всяком случае, среди завсегдатаев клуба. Они тянулись к моему брату, звали его в свою компанию, тащили в бар или в бильярдную, просили повторить какой-нибудь анекдот; Кит со смехом откликался на приглашения и, стоя на вершине своей популярности, не находил времени посмотреть на холодные, унылые скалы внизу.

Премала не жаловалась. Она думала, что поступает правильно, сопровождая его, и всякий раз, когда он ее звал — иногда это случалось дважды-трижды в неделю, — она отвечала, что с удовольствием поедет. Но как было юной, неоперившейся, не овладевшей искусством притворства (это искусство приходит лишь после многократных горьких испытаний, да и то не всегда) девушке скрыть свое настроение? Нужные слова она еще как-то находила, а вот придать своему голосу соответствующий тон не умела. Сконфуженный румянец, выражение глаз всякий раз выдавали ее неискушенность.

Если мои родители и замечали что-нибудь, то молчали. Им казалось совершенно нормальным, что Премала старается угодить их сыну. Говинд относился к этому иначе, но и он не высказывал своего мнения прямо.

— Не так уж это необходимо — бывать в кругу англичан, — сказал он однажды, окинув Премалу суровым взглядом.

— Верно, — согласилась она. — Но это может оказаться полезным.

— Тебе?

Она молчала. Говинд повторил вопрос:

— Тебе полезно?

— Да, мне.

Но этот ответ его не удовлетворил.

— Глупо принуждать себя. Нельзя…

— Почему же не попытаться? — спокойно возразила она. — Плохая из меня получится жена, если я не буду пытаться.

Он молча посмотрел на нее, потом тихо ответил:

— Ни один мужчина не пожелал бы лучшей жены.

К концу месяца не было в нашей семье человека, который не отзывался бы о невесте моего брата с любовью: так она была учтива, скромна и ласкова в обращении. И Додамма, не умевшая скрывать мысли, которые другие считают более уместным держать при себе, сказала, что из Премалы выйдет хорошая жена.

— И возраст у нее подходящий, — с удовлетворением заметила она. В глазах ее мелькнул красноречивый, почти бесстыдный огонек. — Хороша, как только что распустившийся цветок. К тому же уступчивая, мягкая, мужчины таких любят.

Мама кивнула.

— Что ж, семнадцать лет — хороший возраст, — сказала она как бы про себя. — Правда, для него чуточку молода, но потом разница в годах сгладится. Опасаться ей нечего — стареть-то вместе будут.

Вскоре все уже