Время нарушать запреты - Марина и Сергей Дяченко

…Как я тогда в Москве, к примеру.

Да, рано пташечка запела!..

Ну-ка, ну-ка!

Хоть и серый был день, а вместо неба – туман сизый, все же засветилось, заиграло золото. Славный медальон, добрые руки делали.

Не иначе, жидовские (вэй, смири гордыню, Юдка!).

А вот и пчелка! Еще краше, еще фигурней. Дуну – и улетит!

– Не смей! Не смей! Именем Святого, благословен Он, прошу тебя!

…как бы кошечка не съела!

Едем!

И снова затируха. Всего по нескольку ложек на брата.

Ну и на этом спасибо!

И цимесом показалась мне пресная соломаха – даже ложку облизал. А паны-молодцы, черкасы гетьманские, явно приуныли. Кажись, и горелка на исходе!

– Так чего, хлопцы? Доведется конину жрать! Слышь, Нечитайло, давай с твоего серого начнем!

– Тьфу! Да я лучше жида клятого съем!

А что же вы думали, глупые гои? Легко ли вокруг Света Мирового ехать? Да только не сожрете вы меня – подавитесь!

– Эх, вареников бы сейчас! Да со сметаной!

– Цыть! Балачки о жратве запрещаю! Чтоб не про вареники, ни про галушки, ни про борщ, ни про бок бараний с чесноком и с подливкою, прожаренный да пропеченный, с корочкой… Фу ты, прости Господи! Лучше про девок языки чешите!

– Да какие после соломахи девки, пан сотник!

А я все на плечо глядел. Но нет, сгинула клешня. Спрятался морок! А ведь тут он, близко, чую!

Да и чуять нечего. Вот она, цацка золотая, с пчелкой дивной. Эх, пан Панько, удружил! И за что? Или я твоему Ковену на дороге встал? Или не в Ковене дело?

– Эй, морок! Чего пропал?

Хоть и ждал, да все же дрогнуло сердце. Вот он! Длинный, темный, рукастый, узкие глаза нездешним огнем горят.

…И пальцы! На одной руке – четыре, на другой… Шесть на другой!

Вэй, яблочко-то от яблони!..

– Что тебе от меня надо, Иегуда бен-Иосиф?

– Что?! – восхитился я (шепотом, шепотом!). – Сначала ты, нежить, тревожишь почтенного человека, грозишь даже, а потом еще удивляешься! Вэй, что за мир? Даже у призраков не осталось совести!

– Я проиграл, – печально проговорил морок.

– А мне что за дело? – возмутился я. – Или это повод приставать к бедному жиду?! Да клянусь Именем Ав, чье число семьдесят два, и именем Саг!..

Грустный смешок. Я осекся. Во-первых, нечего зря клясться, а во-вторых…

– Мне так уже ответил один Заклятый. Только без имени Ав. Он был не столь учен, как ты, бен-Иосиф!

– Эй, Юдка! Чего не отвечаешь, пархатый жид?

Ага, панове черкасы! Эх, спугнули!

– До пана сотника, живо! А не то я тебя, курвий сын, канчуком!

– А ты попробуй, хазер! – предложил я, взглянув прямо в его наглые глаза.

Дернулась рука, за шаблю хватаясь, дернулась, опустилась.

– Потом поговорим, – прошептал я в никуда. – Как заснут все. Не уходи!

Тихий шелест был мне ответом.

* * *

По тому, как крутил он седой ус, понял я – кончились шутки.

Совсем.

И раньше пан Загаржецкий шутить мало был расположен. Особенно со мной. А уж теперь!

– Отойдем, пан Юдка. Важная у нас с тобой беседа будет. Важная – и последняя.

Тихо говорил, равнодушно даже. Словно сам с собой.

От камня несло нежданным теплом. Не удержался, коснулся рукой. Слаб человек, хоть и создан по образу и подобию Его! Захотелось мне, чтобы все вокруг правдой стало – и горы, и сосны, и дорога. И чтоб вела эта дорога хоть куда, только бы прочь от проклятой Бездны.

И жить захотелось.

Вэй, Юдка! Ты ли это?

Пан сотник тоже ладонь на камень опустил. Опустил, отдернул, стряхнул пыль.

– Вот чего, жиду. Говорить я буду. А ты слушай! Добре слушай!

Я поглядел вверх. Сизый туман как будто ниже стал. Ниже – и гуще. Или почудилось?

– Нет нам двоим места на земле, пан Юдка!

– Знаю, – поморщился я. – И за этим стоило меня тревожить?

И вновь показалось мне, что передо мной – вставший на дыбы разъяренный буйвол.

– Ты слушай, жиду! Слушай! Потому и дал я слово крепкое, и поклялся всем, чем черкас вольный поклясться может, что порешу тебя, вражье отродье, вот этой рукой!

Хрустнули пальцы, в кулак сжимаясь. Побелели. А мне вдруг скучно стало.

Сначала скучно. Потом злоба накатила.

– Вэй, Логин, сотник валковский! Твоя клятва – зеленая, еще и почки на ней не набухли. А моей уже трех десятков лет поболе! Поклялся я, что никто из вас, губителей семьи моей, от меня не уйдет. А как помирать станешь, пан Загаржецкий, вспомни всех жидов, что твои черкасы зарезали, огнем сожгли да на пали набили. И девушек наших вспомни, что так матерями и не стали! Ты по своей дочке плачешься, а кто оплачет сестер моих? Кто оплачет мою мать? Смертью меня напугать хочешь, дурной гой? Да я уже умер давно, меня уже собаки съели, а вороны кости разнесли! Понял?

Крикнул – и задохнулся. И сердце болью зашлось.

Ждал удара – не ударил. Даже за эфес сабельный не взялся. Стоял, набычившись, словно и вправду – буйвол.

Молчал.

Плохо молчал. Трудно.

– День тебе даю, пан Юдка, – наконец вздохнул он. – От этого вечера до следующего. Выведешь нас из пекла – шаблю дам. Схватимся один на один, а там уж как бог рассудит. И с хлопцев клятву возьму, чтоб отпустили тебя, кровопийцу, коли меня порешишь. А нет – плохо умрешь, пан сотник надворный. И сам умрешь, и все жиды, что от Валок до Иерусалима вашего землю поганят, кровью умоются! И в том тебе Покровой клянусь. Понял ли?

Хотел я ему припомнить, что не он первый грозит народу моему. И фараоны грозили, и цари греческие, и кесари римские. Да где они теперь?

Хотел – но не стал. Я – мертвец, а он кто? Что толку душам в Шеоле лаяться?

– День тебе, – хрипло повторил он. – Как сказал – так и будет.

Я пожал плечами.

Отвернулся.

Отвернулся – и пошел прочь от этого мертвеца.

* * *

– Потому я и проиграл, – невесело усмехнулся он. – Даже тебя заставить не смог. Вот и весь сказ, Иегуда бен-Иосиф!

Я поглядел на черную тень в сером сумраке. Руки-клешни бессильно свесились, глаза вниз, на битый щебень смотрят.

Думал ли я, что придется беседовать с каф-Малахом? И где?

– Самаэль против Рахаба, – медленно проговорил я. – Розовое воинство – против голубого. И Блудный Ангел посередине…