"Крестоносцы" войны - Стефан Гейм

Откуда-то появилась бутылка. Павлов протянул ее Иетсу.

«Русская водка», — подумал Иетс и осторожно отпил глоток. Но это была не водка, а кюммель. Ему обожгло горло. Он глотнул еще.

Тепло разлилось по всему телу. Он почувствовал себя лучше. Он передал бутылку Абрамеску. Русские одобрительно засмеялись. Абрамеску отчаянно затряс головой. Он не для того выиграл войну, чтобы портить себе здоровье. К нему подошел Павлов. Весело кивнув Иетсу, он схватил Абрамеску в охапку, как малого ребенка, и влил ему в рот вина.

Потом Павлов подержал бутылку на свет и бросил ее оземь.

— Нитшево! — сказал Иетс.

— Ничего! — сказал Павлов. Он громко позвал кого-то, и словно из-под земли появившийся немец стал вытаскивать на улицу стулья, стаканы, бутылки. Перед домом, среди щебня и мусора, возникло кафе на открытом воздухе.

Иетсу море было по колено, и хотелось одного — выпить. Абрамеску, покачиваясь, блаженно лепетал, что победа, если не отпраздновать ее честь честью, вообще не победа.

— Ковалев! — воскликнул Иетс и, чувствуя комок в горле, поспешил глотнуть кюммеля и вытер глаза.

Павлов произнес речь. Иетс улавливал знакомые имена, они словно плыли по воздуху, ласково касаясь его слуха: «Сталин!», «Рузвельт!»

Павлов сел. Все выпили. Наступила пауза. Иетс видел, что глаза русских устремлены на него. Он понял, чего от него ждут, и встал. Все захлопали.

Иетс огляделся. Абрамеску тихо всхрапывал, положив голову на стол. Кругом были русские, много русских, не счесть. И все они были похожи на Ковалева.

— Ковалев! — начал Иетс тихо. Он покачнулся и схватился за край стола. Еще недоставало — на ногах не держусь!

— Ну, Ковалев, что вы теперь скажете? Я знал, что вы здесь. Я знал, что встречу вас, все время знал. Должен был встретить, понимаете? Что вы скажете о трех обезьянках, которые мне подарила моя жена Рут? Не видеть, не слышать, не говорить — а я смотрел, и слушал, и больше я не буду молчать. Все-таки — все-таки это была правильная война. Я это знаю, знаю, но что же со мной творится? Вы мне не можете сказать? Вот вы сидите здесь и радуетесь, и пьете, и я тоже пьян, но мне грустно. Почему? Я стольких потерял. Потерял людей, которых я бы любил, — Толачьяна, Торпа, Бинга. Кто у меня остался? Один Абрамеску, а он храпит. Но вы-то, вы скольких потеряли! И у вас рубцы на спине, и на руках, ведь вас подвешивали за руки. Но я тоже кое-что сделал. Я, можно сказать, убил Дейна, — вы его не знаете, но это, поверьте мне, не большая потеря. А еще я побывал в лагере «Паула», этого мне вовек не забыть. Я впечатлительный человек, педагог, вы не смейтесь надо мной, у меня тоже есть шрамы. Вам еще повезло — у вас Уиллоуби не сидел на шее. Каждому, видно, свое. Но почему я не могу радоваться так, как вы? Почему вы не отвечаете? Не можете ответить? Война кончилась, теперь все будет хорошо. Вы качаете головой, вы не согласны? Я не понимаю — вы говорите мне, что ничего не кончилось, что все только начинается? Ведь вы прошли такой долгий путь и теперь можете посидеть, отдышаться. А вы все гоните, все гоните себя вперед. И в то же время вы радуетесь. Может быть, радость не в том, чтобы отдыхать и оглядываться на прошлое. Может быть, нужно смотреть вперед, посвятить свою жизнь борьбе, сгорать в этой борьбе, отдаваться ей до конца. Вы меня на это толкаете. Я этого не хотел. Я был доволен. Думал — сделал свое дело, и хватит с меня. Но пусть так. Пойдем дальше вместе, вы и я. Только дайте мне вашей радости. Дайте, она мне нужна…

Автострада, проходящая в самом сердце индустриального Рура, впереди разветвлялась, и боковое шоссе, точно стрелка, указывало путь к городу Креммен.

Иетс был в приподнятом настроении. Но шофер смотрел вперед со скучающим видом, а Абрамеску на заднем сиденье мирно дремал. Иетс приказал остановить машину и вышел.

Это настроение не покидало его с той минуты, как он получил свое новое назначение.

— Хотите поехать в Креммен, Иетс? — спросил его Девитт. — Там нужно наладить выпуск газеты для немецкого населения. Работа должна вестись в тесном контакте с военной администрацией. Я предлагаю это именно вам, потому что вы хорошо знаете Уиллоуби и сталкивались с Фарришем. Это облегчает дело.

Иетс понял.

— Да, конечно, — сказал он полковнику. — Благодарю вас.

И вот он на пути к месту. С обрыва горы, щурясь и мигая от яркого солнца, он смотрел вниз, туда, где шоссе сбегало к щербатым развалинам города. Креммен! Питсбург Рурской области, вотчина Ринтеленов, ставшая вотчиной Фарриша и Уиллоуби. Слово «Креммен» всегда вызывало в сознании Иетса определенный образ: скопление корпусов, днем тонущее в дыму, ночью — накрытое багровым заревом заводских огней. Но город, лежавший перед ним в солнечных лучах, был скорей похож на слепого, который греет на солнце свои пустые глазницы, не видя света; и вместо крепкого запаха дыма ноздри щекотала только сухая пыль разрушения.

Иетс вздохнул, потер было по привычке пальцы и довольно улыбнулся, почувствовав снова, что бородавки исчезли, кожа стала здоровой и гладкой. «Мудра, мудра природа», — подумал он и тут же сам над собой посмеялся. Как это похоже на него — связать исчезновение противных наростов на коже с победой, с радостным сознанием, что ты уцелел, с избавлением от всех страхов.

Он повернулся к машине и крикнул:

— Эй, Абрамеску! Вставайте! Уже виден Креммен!

Абрамеску встрепенулся. Солнце напекло ему щеку, и он принялся растирать ее рукой. Потом он высунулся и глянул вниз, в долину.

— Вот это Креммен? А зачем, собственно, мы сюда едем? Если тут еще есть кто живой, так самое для него разумное — это сложить чемоданы и убираться.

Иетс уселся на свое место.

— Поехали! — приказал он, и машина понеслась вперед, вниз, в Креммен.

Креммен никогда не был красивым городом, но жизнь в нем кипела. Теперь за пустыми проемами окон громоздились бесформенные кучи — щебень, кирпич, ржавые ванны и печки, еще какие-то предметы, изуродованные до неузнаваемости. Среди всего этого уже росли сорняки. Шофер неудачно свернул, и машина застряла посреди улицы, которую никто не пытался расчистить для проезда; в воронках стояла грязная, вонючая вода. Наконец им удалось выбраться на другую улицу, где мусор и обломки были аккуратно сложены в два вала, тянувшиеся вдоль разбитых, сожженных домов. Среди развалин, словно сонные мухи, устало копошились люди. В рабочих кварталах американская авиация потрудилась особенно усердно. Иетс вдруг резко потянул носом воздух. Он узнал этот запах, запах изгородей Нормандии. Под развалинами еще лежат мертвые.

— Возмездие! — произнес Абрамеску.

Улица стала шире, ряды мелких развалин отступили, и впереди показались огромные корпуса ринтеленовских заводов. Часть цехов выгорела дотла; только искореженные скелеты зданий высились над обломками оборудования. Но другие корпуса стояли совершенно неповрежденные. В центре заводской территории был памятник Максимилиану Ринтелену; озорная бомба сбросила его с пьедестала, и теперь он мирно сидел у собственного подножия, задумчиво подперев рукой мощную бородатую голову и созерцая то, что осталось от его творения.