Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни - Дмитрий Саввин

Красно-кирпичная громада нового собора возвышалась в темно-синем вечернем небе. Скоро должны были зажечься тусклые, желтые фонари. И казалось, что эта громада слышит слова, мысленно к ней обращенные – и своим молчанием отвечает на них.

«Здесь каждый кирпичик святой водой окроплен!» – отец Игнатий вспомнил, как его наставлял архиерей во время очередной аудиенции. Мол, все делать надо с «молитовкой». «Да, каждый кирпичик окроплен… Святой водой, конечно… Но вот только ли ей одной?» – вдруг подумалось отцу Игнатию.

Почему-то ему вспомнились занятия по библейской истории и вавилонские зиккураты. Каждый из которых суть маленькая (или не очень маленькая) вавилонская башня – место, где соединяется небо и земля. Или должны соединяться, по замыслу строителя. Храмы древнего Вавилона – они почитались не местом, где поклоняются Богу, но местом, где бог живет. И которые сами обретали божественные свойства, и поклонение себе, как божеству…

Цвет кирпича, из которого были возведены соборные стены, в сумерках все больше напоминал цвет свежего мяса. «Только ли святой водой? Уж не жертвенной ли кровью?» – спросил сам себя отец Игнатий и даже не удивился собственной формулировке. Сколько человеческих сил впитали в себя эти стены? Сколько людских судеб было переломано и перепахано ради того, чтобы они поднялись над землей? Чтобы здесь, в Мангазейске, встал этот новый соборный храм – «второй по величине после храма Христа Спасителя в Москве»? И начинало казаться, что здесь, на этой стройплощадке, уже совершается богослужение. Но не почитание евангельского Пастыря и даже не служба будущему грозному, но справедливому Судье-Вседержителю. Это совсем иной, очень древний, вырастающий из самых глубин земли культ. Древний и страшный. Страшный не жестокостью и не чем-то еще, что можно описать языком человеческих чувств. Страшный как раз своей древней, нечеловеческой, хтонической природой. Который принимает жертвоприношения с безстрастностью одноклеточного, засасывающего бактерии. И продолжается безостановочный рост, и продолжается поток бактерий…

«Ну да, – подумал отец Игнатий. – Это многое объясняет». Ведь вправду, как же так? Как благочестивый, искренне верующий архиерей, как все его помощники – часто ведь тоже вполне искренние – могли прийти туда, куда пришли? «А разве неискренни были жрецы Ваала? Разве они не были благочестивы – по-своему, конечно? – продолжал спрашивать себя отец Игнатий. – И эти, в Латинской Америке, как их… С обсидиановыми ножами, которые людей тысячами резали. Тоже ведь веровали. И тоже служили алтарю. Только вот алтарь у них был свой…»

Кроваво-красная кирпичная громада, казалось, продолжает смотреть на него. На своего – своего! – священнослужителя. И в этом молчании как будто слышался ответ, и ответ этот был как будто утвердительным, даже одобряющим – мол, наконец-то ты, поп, все и понял.

«Так, значит… Значит, так… – продолжал уже в каком-то лихорадочном смущении думать отец Игнатий. – Вот, значит, как… Вот что у нас превыше всего. Превыше всего на свете! Вот эти стены! Эти кирпичи…»

– Мда… – уже вслух произнес игумен. – Мда…

Нервное напряжение, было совсем его прижавшее, чуть отпустило. Он слегка встряхнул головой и, не поднимая более глаза на собор, пошел мимо бетонного забора в сторону дома.

– Мда… Чего только в голову не лезет… – прошептал он и ускорил шаг.

Июль 2004-го года выдался в Мангазейске жарким – впрочем, как и любой другой июль в этих краях. Но, в отличие от прошлого года, жара не мешала службе на летнюю Казанскую. В этот раз богослужение совершалось не на дне строительного котлована, а под сводами новопостроенного собора, в столь приятной в летнее время прохладе.

С новопостроенностью, правда, вышла некоторая заминка. Как ни старался Преосвященный Евсевий поспеть к намеченной дате, но строительные и отделочные работы в срок завершить не удалось. Главный купол так и остался не смонтированным, и в центре, промеж четырех самоварно-желтых глав, торчала серая бетонная проплешина. Само собой, в этих условиях к оштукатуриванию стен снаружи приступить не удалось, потому собор был не небесно-лазоревого цвета, как планировалось, а темно-красный, ибо выстроен он был из красного керамического кирпича. Прилегающая территория и вовсе осталась неухоженной и выглядела как обычная стройплощадка: исполосованная колеями песчаная плоскость, на которой волдырями торчали кучи разного хлама, ощетинившиеся арматурными прутьями.

Да и внутри кафедральный собор был далек от завершения. Огромный иконостас пока так и остался в планах – ко дню освящения был установлен лишь самый первый его уровень. Две недели учащиеся Пастырских курсов по четырнадцать часов в сутки надраивали полы и окна и все вообще, что можно надраить, но пепельная бетонная пыль все равно появлялась, будто из ниоткуда, и уже через несколько минут после очередной уборки покрывала полы, ковры, новые облачения и новые иконы.

Масштаб самих торжеств получился несколько меньше, чем ожидалось. Патриарх так и не собрался приехать на освящение, и вместо него прибыл митрополит Кирилл.

– Говоря по-мирски, это первый заместитель нашего Святейшего Патриарха, – много раз повторял в своих проповедях накануне освящения Евсевий. Прихожане, конечно же, внимательно слушали, внимательно слушали и чиновники, которым во время встреч архиерей говорил то же самое. Но всем было очевидно: замена Патриарха на его «заместителя», пусть даже и первого, получалась далеко не равноценной. И региональный истеблишмент был этим явственно разочарован. (Прихожане, на самом деле, тоже огорчались, но на их мнение было более-менее наплевать.)

Впрочем, служба получилась довольно торжественная, хотя организована она была безтолково. Григорий, многолетний старший иподиакон Евсевия, разругался с ним после того, как тот поддержал очередные нелепые требования «матушек».

– Ну и оставайся один со своими бабами! – сказал Григорий архиерею на прощание, собрал свои немногочисленные вещи и уехал. Евсевий не стал его удерживать и возвращать не пытался. Место старшего иподиакона занял любимец Преосвященного Артемий Дмитриев. Трудолюбия и организационных способностей у него было явно меньше, чем у Григория (по крайней мере, если говорить о бытовых и хозяйственных делах), но Евсевий ему благоволил и прощал теперь все. Что примечательно, после того как Артемий расстался с Надей, к нему изменилось отношение архиерейских келейниц: они стали его часто хвалить и даже в некоторых случаях спрашивали у него совета. Радикально поменялось к нему и отношение Зинаиды Юрьевны: если раньше она регулярно ставила ему палки в колеса, то теперь они общались очень мило, до степени даже и некоторого флирта. Причем ни Евсевий, ни его келейницы, ни даже Георгий этого в упор не видели. Георгий вообще как-то обмяк после женитьбы: никакого интереса к дальнейшей церковной карьере не проявлял, норовил уклониться от любого дела, которое ему пытались поручить, и вообще старался лишний раз не вылезать на свет из-под крыла жены и тещи.

Отец Игнатий, подняв взгляд от служебника, наблюдал, как неловко Артемий складывает архиерейский омофор. Ни знаний, ни навыка к церковной службе у того по-прежнему не было. Но на лице его застыла восковая маска лицемерной угодливости, прочно соединенной с абсолютной уверенностью в себе.