Фаворит - Валентин Пикуль

— Об этом, Алеко, ты нас лучше не спрашивай…

Турки приуныли и стали покладистее. Но Обресков не мог устранить с конгресса князя Орлова, который лез на рожон, бравируя мощью — своей личной и русской, государственной. Алексей Михайлович стал просить Румянцева, чтобы укротил фаворита. Правда, фельдмаршал во многом и сам зависел от капризов Орловых при дворе, но сейчас, поправ все мелочное, ради дела важного решил Гришку одернуть как следует:

— Видишь ли, князь, слава — снедь вкусная и никогда не приедается, но гляди сам, как бы тебе касторку не принимать.

Орлов стал угрожать (щенок кидался на волкодава).

— На что ты меня стращаешь? — осатанел Румянцев.

— Пугать не стану — повешу! — отвечал Орлов.

Фельдмаршал громыхнул тяжким жезлом полководца:

— Вот этой дубиной да по горшку бы тебя… Кто кого скорее повесит? За тобою лишь свита хлипенькая, а за мной армия целая. Ежели переговоры сорвешь, я их без тебя сам продолжу…

Перемирие кончалось в сентябре, а в августе турецкие дипломаты вдруг сделались непреклонны, ни в чем русским не уступая. Это было непонятно! Чтобы отвлечь Обрескова от мрачных подозрений, Потемкин с племянником залучили его в фокшанскую харчевню для ужина. Дипломат вкушал пищу неохотно и брезгливо, постоянно помня о главном. Встревоженный, он вдруг сказал:

— А ведь что-то случилось.

— Где? — перепугался Самойлов, наполняя чарки.

— Руку дам на отсечение, что Швеция стала турок мутить, — догадался Обресков.

— Если в войну и Швеция вмешается, — сказал Потемкин, — тогда нам не только руку, но и голову на отсечение класть…

Но разрушил Фокшанский конгресс сам Гришка Орлов! Курьер из Петербурга доставил известие, что постель Екатерины занята другим. Неизвестный «доброжелатель» из окружения царицы советовал фавориту с эскадрою братца Алехана скорее плыть в столицу и пушечной пальбой вышибать из постели корнета Васильчикова… Гришка решил иначе.

— Лошадей! — потребовал он.

Напрасно Потемкин в отчаянии пытался удержать дурака в Фокшанах, напрасно взывал к чувству патриотизма и чести.

— Плевать на все! — отвечал тот.

Обресков почти взмолился:

— Но ведь Россия… армия… такие жертвы…

— Плевать! — повторил фаворит.

Сколько лошадей загнал он в дороге — неизвестно. Гонка закончилась перед воротами Гатчины — перед ним опустился шлагбаум.

— Сейчас же подвысь! Я здесь хозяин… я!

Ему было объявлено, что по распоряжению императрицы его сиятельству предложено выдержать в Гатчине карантин.

— На какой срок? — спросил Орлов, притихнув.

— Об этом ея величество указать не изволили…

Карантин! Не она ли по возвращении его из чумной Москвы целовалась с ним безо всяких карантинов? Орлов был затворен в гатчинском имении, которое перед отъездом поручил заботам самой же Екатерины, — это ли не насмешка судьбы?

Неужели конец? Ах, Катька, Катька…

Обресков обладал тонким политическим чутьем: турки заупрямились неспроста… Причиною была Швеция! Борьба в Стокгольме за мир или за войну с Россией никогда не была бескровной: многих уже казнили, даже королева Ловиза-Ульрика едва избежала удара топором по шее.

Россия имела давний союз с Пруссией и Данией, чтобы не допустить перемен в шведской конституции, которая делала из короля пешку в руках подкупленных сенаторов. Но подземные каналы дипломатии, извергая нечистоты, продолжали исправно работать!

Эгильон спешно перевел маркиза Вержена из Константинополя послом в Стокгольм. Представляясь молодому королю, Вержен нашептал, что с этого дня Версаль выделяет для Густава III полтора миллиона ежегодной субсидии. Вержен умолчал, что еще два миллиона ему дали на подкуп сенаторов.

Эгильон переслал маркизу новые инструкции: Франция лишает короля субсидий, и для него же будет лучше, если Густав III совершит государственный переворот в свою пользу.

— А где взять для этого денег? — спросил король.

На этот вопрос был заготовлен соблазнительный ответ:

— Шестисот тысяч ливров вам хватит?

— На один день, — ответил Густав III.

— Согласны. Но пусть этот день станет днем переворота. После чего Версаль возвращает вам право на получение субсидий.

Король решился. 19 августа, выходя утром к разводу караулов, Густав III вызвал перед драбантами загробную тень Густава-Адольфа, побеждавшего Тили и Валленштсйна; он оживил офицеров славою Карла XII, умевшего перешагивать через государства Европы с небрежностью, будто это были жалкие капустные грядки.

— Довольно партий! Довольно раздоров! — призвал он. — Один король, одна нация, единая церковь, единое мнение… Вперед!

Рукав короля опоясала черно-красная тесьма (такие же повязки украсили и его свиту). Густав III арестовал сенат, а жители Стокгольма поддержали его, ибо шведам давно надоела корысть придворной камарильи. Абсолютизм в Швеции окреп, как в былые времена, а за мачтами королевских фрегатов, за ровными всплесками боевых галер, вздымавших ряды весел над мутными водами Балтики, чуялась могучая поддержка Франции.

— Возможно, и… Англии? — недоумевал Панин.

Франция в эти дни ликовала, Англия хранила пристойное молчание, а Екатерина была неприятно поражена, что Вольтер сочинил в честь Густава III хвалебную оду.

— Впрочем, это в его духе! — сказала она. — Если завтра эскимосы Гренландии прикатят в Ферней бочку тюленьего или моржового сала, так он найдет слова, дабы воспеть их мудрость…

Она велела срочно отозвать из Польши Суворова: он прилетел, как на крыльях, молчаливо-собранный, выжидающе-строгий, а душа его, вкусившая первой славы, жаждала решающих битв на Дунае.

— Александр Василич, Дунай не уплывет от тебя, а сейчас на севере явилась нужда в твоем опыте. Надобно бережение от новых викингов иметь. Езжай в Финляндию, огляди рубежи наши и гарнизоны тамошни с крепостями… Скажи, друг, сколько времени тебе потребно на сборы?

— Завтра я буду там, — отвечал Суворов, всегда скорый…

Именным рескриптом Екатерина честно предупредила Обрескова: отныне внешняя политика России вступает в самый серьезный кризис («какого, — писала она, — со времени императора Петра I для России не настояло»). Обресков долго совещался с Румянцевым, и тот сказал, что продлит перемирие дней на сорок:

— Хватит тебе, Алексей Михайлович?

— Как-нибудь управлюсь…

Дипломат выехал в Бухарест, куда прибыл и Резак-паша — для продолжения споров. Столица Валахии была неприглядна. Улицы выстланы досками, из щелей которых в прохожих фонтанировали струи грязи; дома кирпичные, зато крыши соломенные. Зажиревшая боярская знать даже не думала, какие жертвы приносит Россия ради свободы румынского народа, — боярам хорошо жилось и при турках. Резак-паша выслушал от Обрескова первую новость: Шагин-Гирей, находясь в Петербурге, по доброй воле подписал декларацию об отделении Крыма от Турции.