«Пена дней» и другие истории - Борис Виан

погрузились в ночь. Небо было омыто тенью, зыбкое, непостоянное, как брюшина черного кота в разгаре пищеварения. Вольф держал Хмельмаю за руку, они шли по дорожке, усыпанной гравием, и тот скрипел у них под ногами, издавая пронзительные нотки, словно кремневые колокольчики. Споткнувшись о край газона, Вольф вцепился в Хмельмаю. Та подалась, они, потеряв равновесие, уселись на траву и, обнаружив, какая она теплая, растянулись бок о бок, не касаясь друг друга. Ночь, содрогнувшись, обнажила внезапно несколько звезд. Хмельмая грызла вишни, было слышно, как свежий, душистый сок брызжет ей в рот. Вольф совсем распластался по земле, его руки теребили и комкали пахучие былинки. Он так и заснул бы.

– Ну как, веселишься, Хмель? – спросил он.

– Да… – с сомнением в голосе сказала Хмельмая. – Но Сапфир… сегодня он какой-то странный. Не осмеливается меня обнять. Все время оборачивается, будто там кто-то есть.

– Ну теперь-то все уладится, – сказал Вольф. – Он просто заработался.

– Надеюсь, что так оно и есть, – сказала Хмельмая. – Что этому пришел конец.

– Главное сделано, – сказал Вольф. – Ну а завтра… завтра я ее испытаю.

– О! Я бы тоже хотела туда, – сказала Хмельмая. – Вы не возьмете меня с собой?

– Не могу, – сказал Вольф. – Теоретически она служит совсем не для этого. И кто знает, что окажется позади? Тебе не любопытно?

– Нет, – сказала она. – Я слишком ленива. И к тому же почти всегда довольна – какое уж тут любопытство.

– Ты – сама нежность, – сказал Вольф.

– Почему вы мне это говорите, Вольф? – спросила Хмельмая певучим голосом.

– Я ничего не говорил, – пробормотал Вольф. – Дай мне вишен.

Он почувствовал, как прохладные пальцы ласкают его лицо в поисках рта и протискивают вишенку между губ. Перед тем как раскусить, он несколько мгновений согревал ее и успел обглодать верткую косточку. Хмельмая была совсем рядом с ним, и аромат ее тела смешивался с благоуханием земли и травы.

– Как ты замечательно пахнешь, Хмель! – сказал он. – Мне нравятся твои духи.

– Я ими не пользуюсь, – ответила Хмельмая.

Она глядела, как звезды гоняются в небе одна за другой и с ослепительными вспышками соединяются друг с другом. Три из них, в вышине, справа, подражали восточному танцу. Время от времени их заслоняли извивы ночи.

Вольф медленно повернулся, чтобы сменить положение. Он ни на секунду не хотел отрываться от травы. Правая его рука в поисках опоры наткнулась на шерстку какого-то неподвижного зверька. Вольф изо всех сил таращил глаза, силясь разглядеть его в темноте.

– У меня под боком нежный звереныш, – сказал он.

– Спасибо!.. – ответила Хмельмая.

И почти неслышно рассмеялась.

– Я не о тебе, – сказал Вольф. – А, теперь вижу. Это крот… или кротенок. Он не шевелится, но он живой… а ну-ка, послушай, я его сейчас приласкаю.

Кротенок замурлыкал. Его крохотные красные глазки сверкали, как белые сапфиры. Вольф сел и положил его на грудь Хмельмае, в то самое место, где начинается – или кончается, смотря откуда идти, – платье, как раз между грудей.

– Такой мягкий, – засмеялась Хмельмая. – Как хорошо!

Вольф повалился обратно на траву. Он уже привык к темноте и стал кое-что в ней различать. Перед ним всего в нескольких сантиметрах покоилась рука Хмельмаи, светлая и гладкая. Он придвинулся и слегка коснулся губами затаенной впадинки на сгибе у локтя.

– Хмель… ты прекрасна.

– Не знаю… – прошептала она. – Как хорошо! Может, поспим здесь?

– Можно, – сказал Вольф. – Я уже думал об этом.

Его щека прижалась к плечу Хмельмаи, еще слегка угловатому от избытка юности.

– Проснемся все в кротах, – опять заговорила она.

И снова засмеялась своим низким, глубоким, чуть-чуть приглушенным смехом.

– Трава так хорошо пахнет, – сказал Вольф. – Трава и ты. Здесь полно цветов. Но откуда же запах ландышей? Их время уже прошло.

– Я их помню, – сказала Хмельмая. – Прежде было много ландышей, целые поля, такие густые, будто их подстригли под бобрик. Садишься посреди и рвешь их, не вставая. Кругом одни ландыши. А здесь другое растение, с цветами, словно маленькие кругляшки оранжевой плоти. Не знаю, как оно называется. А под головой у меня фиалки-траурницы, а там, у другой руки, – асфодели.

– Ты уверена? – спросил словно бы издалека Вольф.

– Нет, – сказала Хмельмая. – Я их никогда не видела, а так как я люблю и это название, и эти цветы, то я и соединила их вместе.

– Так всегда и поступают, – сказал Вольф. – Соединяют то, что любят. Вот и выходит, что если бы так не любили себя, то всегда были бы одиноки.

– Сегодня вечером мы совсем одиноки, – сказала Хмельмая. – Оба одиноки.

Она вздохнула от удовольствия.

– До чего хорошо, – прошептала она.

– И это не сон, – сказал Вольф.

Они замолчали. Хмельмая нежно ласкала кротенка, который от удовольствия урчал, как и полагается крохотному кротенку. Над ними открывались пустые дыры, преследуемые подвижной темнотой, временами скрывавшей звезды от их взгляда. Они заснули не разговаривая, прижавшись к знойной земле, в аромате кровавых цветов. Начинало светать. Из дома доносился невнятный гул, изысканный, как голубая саржа. Стебелек травы гнулся под едва уловимым дыханием Хмельмаи.

Глава VI

Устав дожидаться пробуждения Лиль, каковое вполне могло состояться лишь к вечеру, Вольф оставил рядом с ней нацарапанную на скорую руку записку и, облачившись в специально задуманный для игры в пентюх зеленый костюм, вышел на прогулку.

По пятам за ним тащился сенатор Дюпон, запряженный горничной в маленькую тележку, куда были сложены шары в шарохранительнице, шарохранительница в шароносице, лопатки-поскребыши и остроколье, не говоря уже о счетчике ударов и воздушном змеевике-отсоснике для подъема шаров из самых глубоких лунок. В перекинутом через плечо футляре Вольф нес свои пентюклюшки: одну – широкоугольную, другую – с затупившимся углом и еще одну, которой никто никогда не пользовался, но которая очень ярко блестела.

Было одиннадцать часов. Вольф чувствовал себя вполне отдохнувшим, но Лиль танцевала без передышки до самого утра. Сапфир, должно быть, работал над машиной. Хмельмая, вероятно, тоже спала.

Сенатор бранился, как сам черт. Он терпеть не мог пентюх и уж совсем не переваривал тележку, которую Вольф время от времени заставлял его таскать, считая, что в результате подобных упражнений брюхо сенатора должно опасть. Душа сенатора Дюпона была подернута траурным крепом, ну а брюху его никогда не опасть, уж больно оно раздуто. Через каждые три метра сенатор останавливался и потреблял очередной пучок пырея.

Площадка для пентюхов простиралась у самой границы Квадрата, за южной стеной. Трава здесь была уже не красной, а прелестного искусственного зеленого цвета, украшенная к тому же перелесками и пустошами для косоглазых кроликов. Здесь можно было тюхать часами, не