Кавказская война. В 5 томах. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг. - Василий Потто

Вот что сохранилось о нем в армянских преданиях.

В 1770 году, с лишком за сто лет до нашего времени в Великой Армении, в деревне Хунут, жил один армянин по имени Карапет Егик-оглы. По своим несметным богатствам и мудрости он пользовался таким уважением, что даже арзерумский паша назначил его одним из восьми судей родного ему Испирского санджака, и турки, впервые увидевшие в своем судилище гяура, стали называть Карапета не простым армянином, а происходившим от царской крови Багратидов. Мало-помалу, кажется и сам Карапет освоился с этой мыслью и, оставив свое старое прозвище Егик-оглы, стал называться Багратуни.

Когда он умер, громадные богатства его перешли к двум его сыновьям, Григорию и Арутину, которые, раз навсегда отказавшись от общественной службы, стали заниматься торговлей и скоро удвоили свое состояние. Но насколько были известны наследники Карапета своими несметными сокровищами, настолько же – говорит народное предание – известен был во всей Испирской округе нищий армянин Торос небывалой красотой своей тринадцатилетней дочери, которую звали Арегназаной.

Григорий полюбил эту бедную девушку; Арегназана отвечала ему взаимностью, но о свадьбе им нечего было и думать – родные Григория никогда не согласились бы на такой брак, да и слишком много у него было соперников в лице турецких сановников и самого испирского правителя, Мехмет-Дери-бека, который уже наметил ее для своего гарема. Турки не церемонились тогда с христианами, и не только похитить бедную девушку, но отнять и законную жену у гяура, отнять грубой силой, не тратя золота, не требуя даже взаимной любви злополучной жертвы, было делом весьма обыкновенным. Григорий тосковал о жалком жребии, готовившемся Арегназане, но не смел ничего предпринять, опасаясь и мщения турок, и гнева своей матери, которая с презрением смотрела на нищую девочку.

Но судьба, управляющая людьми, сама решила вопрос, кому должна принадлежать Арегназана. Однажды вечером бедный Торос услышал от своих соседей, что люди Мехмед-бека несколько раз проходили мимо его дома и по их совещаниям можно было догадываться, что они в ту же ночь собираются похитить его Арегназану. Обезумевший от горя Торос кинулся за помощью в дом Багратуни, куда до тех пор не смел переступать и порога; он умолял их, как сильных и знатных людей, спасти честь его дочери во имя религии. Чувство веры иногда придает такую силу и мужество человеку, что он, забывая все: и славу, и почесть, и даже страх перед сильными мира весь отдается этому святому религиозному чувству. Так случилось и со старухой Багратуни. Услышав о намерении турок омасульманить христианку – пусть эта христианка была в ее глазах последней партией – она призвала своего сына Григория, торжественно сняла со стены фамильную икону и, благославляя его на брак с Арегназаной, сказала: “Спеши – иначе турки погубят христианскую душу”. Поручив невесту охране нескольких храбрых армян, Григорий в ту же ночь увез ее в деревню Кан, в часе пути от Арзерума, и там совершилась их свадьба.

Шли годы. Молодая чета продолжала жить в Арзеруме, где ее не могла постигнуть мстительная рука Мехмед-бека, и наслаждалась тихим семейным счастьем, скоро увеличившимся еще рождением сына, названного Оганесом. Малютка рос, обнаруживая замечательные способности и задатки такого характера, который впоследствии, окрепнув среди житейских испытаний, развился в сильную, непреклонную волю и сделал его одним из выдающихся служителей армянской церкви. Странная судьба готовилась этому маленькому Оганесу. Ему было десять лет, когда умер его отец; мать скоро вышла за другого, а новый отчим сумел прибрать к своим рукам огромное состояние Арегназаны, и Оганес остался нищим. Все, что сделал для него отчим,– это отдал его на воспитание к какому-то мастеру, занимавшемуся выделкой шелковых материй. Дурное обращение грубого ремесленника, голод, нужда, а может быть, и побои заставили Оганеса бежать в город Егин, где судьба случайно свела его с архиепископом Михаилом. Заметив в мальчике необыкновенные способности, Михаил принял в нем живое участие, отправил его в Константинополь, сам следил за его успехами и, когда Оганес окончил курс, он рукоположил его сначала в дьяконы, а потом посвятил и в монашеский сан, под именем Карапета. Так началась духовная карьера будущего знаменитого пастыря армянской церкви.

Когда Карапет в 1811 году, уже в сане архиепископа, принял на свои рамена управление арзерумской паствой, почти все монастыри и церкви находились в руках у турок, отобранные за недоимки. Карапет своей бережливостью и даже коммерческими оборотами удвоил церковные доходы и обратил их на выкуп монастырей и на помощь страждущим. Наступал ли голод – Карапет кормил народ, осиротеет ли семья – дети получали образование на церковное иждивение, попадал ли кто-нибудь в беду – и Карапет являлся ходатаем за него перед турецким правительством. При своем уме и железном характере Карапет поставил себя так, что само турецкое правительство во всех делах, касавшихся армян, обращалась к нему, и даже через него получало подати, так как Карапет отстранил от этого дела турецких чиновников, зная насколько они эксплуатировали простой народ. Чтобы со своей стороны быть аккуратным, Карапет завел особые кружки, куда каждый армянин делал посильные вклады, и эта национальная касса шла специально на уплату податей, чтобы помочь неимущим. Как представитель своего народа, Карапет отвечал за все его поступки, а так как каждый турецкий чиновник только и ждал случая придраться к мелочам, чтобы сорвать пешкеш или взятку, то Карапет был часто заключаем в тюрьму и даже приговаривался к повешению. Он вспомнил об этих пережитых минутах даже на своем смертном одре и писал к своей пастве: “Деды и отцы ваши знали хорошо, да и среди вас есть много еще очевидцев того, как много неприятностей и огорчений переносил я в земле османлыкской от грубых магометанских властей, врагов святой нашей религии. Сколько раз по обязанности моей, из любви к моей пастве, я переносил обиды и горечи, равносильные самой смерти...”

С началом турецкой войны в 1828 году положение армянского народа, а с ним и Карапета, значительно ухудшается; их жизнь и имущество подвергаются открытым опасностям; никто не стесняется сделать зло армянину. После побед Паскевича в Ахалцихском пашалыке, арзерумские турки, по природной своей недоверчивости, стали искать различных суеверных причин, чтобы предать мечу всех христиан, опасаясь, чтобы они не перешли на сторону русских и еще более не ухудшили бы их положения. Задумав этот план, турецким властям прежде всего нужно было сокрушить сильного покровителя христиан, в лице самого архиепископа Карапета.

И вот, однажды, в воскресенье, когда Карапет служил обедню, ему дали знать, что за ним явились турецкие солдаты. Епископ должен был прервать литургию. В глубоком умилении он преклонил колени перед алтарем, поручая себя и свой народ покровительству Бога, и вышел из храма. Его тотчас арестовали и под конвоем повели к паше. Народ в ужасе разбежался из церкви. Карапет уже слышал, что власти ищут только случая, чтобы погубить его и думал, что ему не придется более увидеть свою паству. Под влиянием жгучего солнца и душевных волнений Карапет вдруг почувствовал себя дурно и упал на каменные плиты улицы. Оторопевшие солдаты не знали что с ним делать. К счастью, в это время подоспел монастырский служка Георгий, и глоток принесенной им холодной воды привел епископа в чувство. “Что это?.. Зачем эта вода?..” – спросил он у Георгия. “Отец святой! – отвечал слуга.– Посмотри, в каком положении ты находишься”. Тут только почувствовал архиепископ боль в голове и заметил, что его лицо и платье были залиты кровью. Но ему не дали даже оправиться и повели дальше. В огромной дворцовой зале, куда ввели наконец Карапета, заседало множество турецких сановников и присутствовал сам сераскир. Совещание еще не кончилось, и архиепископ, стоя, должен был ожидать решения своей участи. Наконец приговор был объявлен. Вина Карапета заключалась в том, что накануне, к субботний день, армяне самовольно заперли лавки, и местная полиция была убеждена, что они разошлись по домам для того, чтобы удобнее составить заговор против правительства. Участвовал ли сам Карапет в этом заговоре или не участвовал – в глазах турецких судей не составляло важности; довольно того, что он был главой народа и должен был отвечать за его поступки. А так как время было военное и возмущение армян могло предать Арзерум в руки неверных, то архиепископ в пример и страх другим приговаривался к смертной казни через повешение. Жестокий приговор не смутил доблестного пастыря; но он боялся, что это послужит сигналом к истреблению всех вообще христиан и решил защищаться против несправедливого обвинения. Карапет объяснил, что лавки действительно были закрыты, и даже закрыты по его приказанию, но потому что накануне был турецкий праздник, и торговать в этот день со стороны армян было бы непростительной дерзостью. “Очень хорошо,– сказал сераскир,– но турки, сидя дома, не могут задумывать заговоров, тогда как армяне ищут только предлога, чтобы собирать запрещенные сходбища”.– “За спокойствие армян я отвечаю,– сказал Карапет,– но оно нарушено и не было, а если вам неприятно, что лавки закрыты вчера и сегодня, я немедленно велю отворить их”.– “Теперь уже поздно,– отвечал паша,– решение совета должно быть исполнено”.