Лестница на шкаф - Михаил Юдсон

В школе — церковно-приходской гимназии им. иеромонаха Илиодора — он учительствовал уже аж вон сколько зимг, пург и вьюг. Немало льда наросло на подоконнике! Вкалывал Илья у доски, клал мел. Школа, тряпка… Семь серых гимназических сараев буквой «п», а посередине — площадочка для игр. Качели печали поверок и порок. Было еще такое понятие — сбор. Бр-р… Робко палками сквозь строй… Снег меленький, метет миленький… Горн обледенелый, хриплый, барабан глухой — ась-два… Илья — доверили — ежедневно выносил дружинный крест. Скользко, а привык. Ко всему. Давно уже гимназия стала обычной трудовой лямкой, терпимой повинностью для пропитанья. Несчастное звание учителя! Бредешь терново до школы знобким утром, ртутный столбик зашкалило, классный журнал зажат под мышкой, пальто подбито ветром. Волочишь по снегу обмороженные ноги, обмотанные кусочками одеяла, картуз натянут на уши, за спиной тяжелый рогожный куль с учебниками (а пути Учителя таковы — нести архиметику сирым сашкам-ангелочкам, а полноте, чем хуже иной проповеди — возлюби дроби, скажем), наблюдаешь, как злобные заспанные дети стекаются по утрешнему гудку на школьный двор, сбиваются в стаи с кистенями, и протаиваешь пониманием, приплетаешься к обобщению, что стоп, стоп, да ведь вся Колымосква, в сущности — Гимназия, всеобщее жуткое раннее среднее, врата в косматый космос, и столп сфер тут — Директор Божий, свинофил в ермолке, сверятель Ер, гонятель перебора литер (двадцать два) и десяти сфирот — все одним мерзлым навозом мазаны. Живут, жужелицы безмозглые, в тесемках тьмы, егозят по законам Невозженных Таблиц, в основном умножают скорби — «забить в колодки», «заковать в железа», «взять на правеж» и «наложить оковы». Провыто стужей, что школа — мешок ужаса. Исток тоски. Особенно страшны начальные, тривиум — грамматика, риторика, диалектика. Не попишешь… тут самого… Порешат! Разбитый и помятый вид, как после ночи в третьем классе, да, да. Чад лампадных плошек в коридорах, чумазые чада, изгоняющие беса на переменах. Ножом изрезанные иконными ликами подоконники. Бочки с настоем стланика по углам — в одной однажды ботаника утопили. Протоптанная тропинка в туалет — дощатый щелястый домик во дворе возле забора. Как приспичит средь урока — бежишь, сунув руки под мышки, приплясываешь, а детвора из окон смотрит, хохочет — поскакал Кол в кал, — рвешь примерзшую дверь, попадаешь, наконец… Академия надписей и изящной словесности! Рисунки с натуры в дырку. Суриком на обсеренной стенке: «Господи, ожидись!» В щели над головой звезды видно — обсерватория! Иногда и выходить оттуда не хочется — сидишь, табели рассматриваешь, расписываешься…

Да-а, гимназия, вздрагивая… Учителя с отставанием в развитии. Вообще людишки пришкольные были, конечно, щедрой души, сердешные — зачуханные, мелкие, въедливые — шипящие глухие согласные… Воробьишки! Но встречались и титаны, не разлей вода — прямо Ляксандр Иваныч да Миколай Платоныч — египетские горы во плоти! Личности! Колокола! На педсовете препод труда дядя Кондрат, притащив сидор со струментом, отрешенно сидел в углу и точил напильником ножовку — скрежещущие звуки никого не смущали — все бубнили свое бестолковое наболевшее. Фук-просвещенье! Илья, зевая в кулак, в сотый раз рассматривал висящую на стене картину «Допрос Абакума Фырова» — как тот активно выбивал истину. Однажды, хоть интересно, училки-началки внесли оживление — внесли на педсовет четверть самопального горячительного и сорвали обсуждение итогов четверти.

А так — тускляк, нехочуха, однообразие. Дремучая смесь. Знай химичь цифирь. Ежеутренне Илья, подневольный учара математики, автор блестящего рукописного «Решебника для старших классов», прошмыгивал в класс — мой милый кабинет с окном заиндевелым и иконкой Кузанской Божьей Матери над классной доской — дети, сняв шапки, послушно вставали из-за парт, он мельком смотрел, не подпилили ли ему ножку хромого стула и не прожгли ли сукнецо на столе, просил отложить пеналы с нюхательным клеем, раскрыть тетради и навострить уши, и принимался бойко объяснять вслух евклидку и апеллесово штриховать и линеить на доске, все время прислушиваясь, ожидая — ничего не мог с собой поделать, аж желудочки сжимались, когда шаги в коридоре и дверь скрипела от сквозняка — что вот-вот войдут в главе с Директором, возьмут гадливо за шкирку, потыкают носом в доску и вышвырнут за порог. Хорошо представлял, в лицах. Общее ликование, дети подбрасывают шапки вверх… Но ничего подобного пока не происходило. Ну, бывало, Директор оставлял после уроков без обеда — дрова колоть, огород в подвале копать… Завучиха, случалось, ездила на нем верхом — ох, ах, еще, еще… Ну, ерунда. В общем, врос, успокоился. Всегда был смысл смыться с опасных улиц — сюда, нырнуть в школу, как в щелку, где гимназический сброд за партами отцу учителю, как брату рад: «Здравствуйте, Илья Борисович, садитесь — поближе к столу…» Да-а, гимназисты-братчики… Какие были гиганты Просвещенья! Ратмир-староста, протяженно-сложенный братец Евпатий, мальчик-подшефный — бутуз-вундеркинд… Могучий единый организм — Гимназический Братанат. Слиянье! Светильник коллектора. И Илью обратили, и вот он уже «брат поневоле», и его мучают почемучки — а как же «равенство в братстве», кто верховенствует, кто кит-то? Эх, Илюшечка, учитель-сорванец, связался со школьниками! Братский на всю жизнь «Союз мальчиков», Братство Святой Правды — тихие мальчики, будто живые. Крестовые братья… Их походы — гимназическое воинство в снегах, обтянутые мехом щиты, ранцы за плечами, мечи на боку — беспощадны и расчетливы. Страшно подумать, чего может Ратмир-братолюбец достичь — дай ему только судьба в руководители учителя-математика! Лезет в голову почему-то разборка номер пять на Седьмой версте между гимназистами, доставившими честной товар в шестнадцати мешках на четырех санях, как в условии было сказано, и «реальными ребятами», поклонниками бога Пту. Истоптанный снег, сосны вокруг, тяжело груженные нарты стоят, мохнатые вожаки лежат, высунув языки, грызут колымосковскую юколу. Илья осторожно выглядывает из дорожной кибитки. Кнуты, тулупы, ухмылки с хрипотцой, свинец в рукавицах. Нюханье на пробу с деревянной ложки. Истеричный вопль главаря реалистов: «Кидня! Худая трава! Грибы повапленные!» (покрашенные, значит, фальшак) и холодной голос Ратмира: «Я разумел, что мы имеем дело с высококультурным культом», и как Евпатий потом орудовал колуном по скулам — запомнилось… Сугробных скал суров оскал, и крик поистине ужасный, а снег вокруг внезапно стал красный, красный — сочинилось…

Где вы нынче, райские мальчишки-гимназисты, верные ученички-елисеи, увы, увы? Это ж какой был выпуск — буря и натиск! Кстати, кто-то ныл, что о завершивших ученье надо говорить «выученики». Так верней, раскатистей. Не ученики, но выученики Его — вы. Брахим небесные! Да, да, братцы, надо так. Да жаль, давно исчез избранный славой Ратмир со товарищи, чей сотов мед и дружен меч — словно ушел под лед, канул, поди сыщи, весь вездесущимый десятый «В». Пропали лихие школьники, как и не было. Загубили, истинно говорю вам, загубили. Люди рассказывают, оглядываясь и почесываясь, будто после батогов, — Уехали. Ухнули с концами. И на низкое хмурое небо при этом почему-то смотрят. Такие пироги с угой.

Глава третья,

в которой Илья продолжает убегать от преследователей и жалуется на жизнь. Школьные беды. Выгнали!

Так где же вы, пресвятые братки-заступники? Горестно сказано в журнале отмет: «ученик, с годами оставив наставника, смотрит в сторону». А ведь ваш отец учитель Илья Борисович тем временем наступил… а-а… в беду и не знает, как быть… Жил-поживал, не тужа, Илья в школе, немало изжевал пирогов, множество лет выслужил безвылазно и порото (о, скучный плеск березы!) в стране, где лишь варвары, стужа да ночь (за вычетом периода, когда временно поддался стадности и угнался в полон к тевтонам, и вольною дорогой притопал в Нюренберг, в цивилизацию — о шиллере, о гофмане, о кунце! о, орден гакенкрейцеров! — подсчет цифр фрицев, цирлих-манирлих, гоп-ца-ца, едет гунн-овца, жидкокостная натура) — уже пригрелся в гимназии, обрясел — издали со второсвященником путали — вписался в социумосферу шестым углом и думал, так будет всегда. Мол, раз гомотопически эквивалентен — так и гомеоморфен в доску! Но нет. Нетушки! Ноне и присно, и выше. Эх, зима-землянка да небо-портянка! Не дали просуществовать в теремах и теоремах. Выперли из наук. Было так. Недавно шел он на уроки и по дороге книги в снегу собирал. Выискивал. У него всегда был с собой особый фанерный совок (дядя Кондрат за часть литра выпилил) в дорожном мешке. И Илья чуял — где копать. Нюхом обладал. От книг перло светло, приятно — звукокрасками, числобуквами. Штучками-дрючками, весь кривясь, утверждал Директор. Ох, слепоглух! Как говаривал Рамбам — необрезанное ухо…