Такое разное будущее - Станислав Лем

Тропинка, по которой они шли, вилась вдоль высокого, буйно разросшегося кустарника. На повороте с левой стороны открылся вид на широкие просторы. Очень далеко, в поднебесных высях, двигалось светящееся облако; остановилось, поползло назад.

– Видишь? – Она показала в ту сторону. – Поздена ставит свои опыты… Жаль, что ты не задержишься здесь… Я показала бы тебе все новое… мы за последнее время много сделали.

– Нет, – вырвалось у него, – я не должен был приезжать!

Она остановилась. У мелких листьев кустарника была светлая изнанка, и, когда под дуновением ветра они поворачивались, казалось, что из темноты смотрят десятки белесых глаз. Он видел не девушку, а лишь беспокойное трепетание листьев, на фоне которых в ореоле призрачных огоньков неясно выделялась ее фигура.

– Почему, Петр? – тихо спросила она.

– Не надо говорить об этом, – попросил он. И внезапно почувствовал усталость. Если бы не говорить, не думать, а только вот так идти с ней сквозь эту темноту, идти, идти…

– Петр… я думала, что… Я же не хотела, понимаешь… Я думала, что за эти два года… – Она не закончила фразу.

– Что я забыл?

Он улыбнулся невидимой в темноте улыбкой и почувствовал только безмерное, убаюкивающее спокойствие этой ночи, ничего больше.

– Не говори так, – добавил он тоном, каким говорят с ребенком. – Ты не понимаешь этого… и я не понимаю, но… дай руку.

Она протянула ему руку, он схватил ее в темноте. Голосом, таким легким, что он едва различался в непрестанном шелесте листьев, Петр заговорил:

– Все, что бы со мной ни случалось, сначала не существует, потом надвигается, длится и исчезает, а ты остаешься. Я не знаю, почему это так, и не спрашиваю об этом. Твои пальцы, голова, губы – мне кажется, они даны мне, кажется, что они – мои собственные… Я не выбирал их; они есть, и я не удивляюсь этому, хотя по временам могу против этого бунтовать… Но кто же, подумай, бунтует всерьез против собственного тела?

Ты не дорога мне, как не дорого собственное тело, но ты необходима мне, как необходимо оно: без него я не мог бы существовать. Я касаюсь твоей руки. Что это значит? Вот косточки, сухожилия, кожа, да, все это правда, только несущественная. Как высказать тебе это? Бессмертия нет. Мы все это знаем и в этом убеждены. Но сейчас, сию минуту, бессмертие есть. Потому что я чувствую твою руку – это объяснение и ответ. Я касаюсь твоей руки – и словно узнаю всех забытых, загубленных, узнаю все печали и горести людей, все миры, их начало, историю и конец… И что же именно, если не это, и есть бессмертие?

Ты молчишь? Это хорошо. Не говори мне «забудь». Не говори так, ведь ты умная. Если бы я забыл, то не был бы собой, ибо ты вошла в меня, слилась с самыми давними воспоминаниями, дошла туда, где еще нет мысли, где даже не рождаются сны, где все происходит стихийно, где мои истоки… Если бы кто-нибудь вырвал тебя из меня, осталась бы одна пустота, будто меня никогда не было, – я должен был бы отступиться, отказаться от себя самого, от ответственности за свою собственную судьбу, а на это я не имею права. Знаешь, почему я выбрал работу в лунной обсерватории? Мне хотелось забыть тебя, но все равно – глядя на голубую Землю, чувствовал, будто смотрю на тебя. Я думал, что расстояние слишком мало, но это глупости. Потому что ты всюду, куда я ни посмотрю… Прости, не сердись… Ах, что я говорю. Ведь ты понимаешь, зачем я это сказал? Не для того, чтобы убедить тебя или объяснить что-нибудь: этого не нужно объяснять, как человеку не объясняют, зачем он живет. Я говорю это, потому что листья с деревьев опадают и вновь вырастают, потому что камень, брошенный рукой, падает, потому что луч света, двигаясь вблизи мощной звезды, огибает ее, потому что ледники увлекают за собой валуны, а реки несут воды…

Я знаю: то, что я ощущаю, для тебя бесполезно. Но наступит время, когда у тебя будет многое позади, а впереди останется мало, и ты, возможно, будешь искать в воспоминаниях какую-то опору, что-то, с чего начинается счет или на чем он заканчивается. И ты будешь совсем другой, и все будет другим, и я не знаю, где я буду, но это не имеет значения. Подумай тогда, что мое звездоплавание, так же как мои сны, голос и заботы, мысли, еще неизвестные мне, мое нетерпение и моя робость – все это могло быть твоим, и ты могла снова приобрести целый мир. И когда ты подумаешь так, будет не важно, что ты не сумела или не захотела этого. Важно будет лишь то, что ты была моей слабостью и силой, утратой и обретением, светом, темнотой, болью – и значит, жизнью.

Наклонившись, Петр поднес ее безвольные пальцы к своему лицу.

– Чувствуешь этот твердый изгиб – это черепная кость. Когда-нибудь она выйдет из плоти, свободная и обнаженная. Но это ничего. Хотя все на свете – только мимолетные сочетания атомов; временами они соединяются, чтобы создать плоть человека, и снова расщепляются. Но это мгновение все равно сохранится. Оно останется нетленным в прахе, в который обратится моя память, потому что оно сильнее, чем время, чем звезды, сильнее, чем смерть.

Он говорил все тише, под конец почти неслышно; умолк. Казалось, он перестал дышать. Потом отпустил ее руку – осторожно, словно возвращал ей что-то очень хрупкое, и первым двинулся в путь. Тропинка вела сначала прямо, потом повернула и разделилась на две. Он свернул налево. Тучи наползали, все больше закрывали небо; ветер усиливался. Они шли молча, и вдруг из-за тянувшегося словно изгородь густого кустарника послышалось медленное позвякивание; оно затихло, когда они подошли поближе, снова усилилось, сделалось равномерным – лязгали невидимые ножницы.

– Есть здесь кто-нибудь? Кто там? – громко сказал Петр, поворачиваясь в ту сторону.

– Здесь я… Сигма-шесть, – ответил металлический баритон.

Петр пошел на голос, но наткнулся на плотную стену колючего кустарника и остановился.

– Сигма-шесть, как до тебя добраться? Есть тут дорога?

– Если не можешь… пройти, значит, ты человек. Иди десять метров прямо, там есть просека, – ответил голос.

– Сигма-шесть, дай сигнал.

В глубине зарослей вспыхнул малиновый шар с зелеными полосками. Петр и девушка пробрались сквозь низко остриженный кустарник на поляну. В зарослях стояла трехногая машина. Одна из ее антенн была освещена сигнальной лампой; металлический кожух машины, покрытый срезанными ветвями и крупными каплями росы, похожими на слезы, тонул во мраке.

– Сигма-шесть, где проходит поезд? – спросил Петр, подошел к машине и положил руку на ее холодный кожух.

– Платформа находится в четырехстах метрах на северо-севе-ро-восток, – сообщила машина. Голос ее постепенно затихал, слова звучали с большими паузами.

– Какая-то заблудшая сигма. Похоже, она разряжена, – сказал Петр. – Ты заметила, как смешно она заикается?

– Я не… раз… ряжена… – ответила машина с металлическим скрипом, в котором слышался странный оттенок обиды. – У меня… сгорела… моду… ляционная… обмотка. – Она вздохнула еще раз и умолкла.