Андрей Белый. Между мифом и судьбой - Моника Львовна Спивак

В письме Иванову-Разумнику от 18–22 февраля 1927 года Белый перечисляет занятия, заполнявшие его «„трудовой“ день», расставляя их в порядке личных приоритетов.

Мои «труды» суть 1) расчистка снега, 2) мой «Дневничок», 3) чтение, 4) и многообразные думы <…>; 5) наконец — необходимая работа, к которой я себя тащу, схватывая себя за ослиные уши <…> (Белый — Иванов-Разумник. С. 449).

На первое место — несколько ернически — Белый ставит уборку двора кучинского дома, свое любимое занятие. На последнее попадает работа по издательским договорам и для денег (в данном случае речь идет о романе «Москва», который очень трудно писался). Дневник, названный здесь ласково — «дневничком», оказывается на почетном втором месте, как дело, приносящее удовольствие и удовлетворение. В том же письме Белый несколько витиевато представляет дневник как пространство свободы — личной и духовной:

Итак, «живу умственной жизнью»; <…>; стараюсь, чтобы ветер ходил в голове; и никогда не знаю, о чем буду мыслить через пять минут. К. Н. называет это «чириком» во мне; и говорит иногда: «А вы бы спели, Борис Николаевич», — поддразнивая и педалируя на точку «быта» во мне: на инстинктивный, врожденный стыд «запеть», проходящий сквозь всю жизнь <…>.

И тут уж открою Вам тайну жизни моей за ряд последних месяцев. Иногда сажусь к «Дневнику»: ветряно поверещать; пишу-то себе, никто не узнает, пишу кое-как, и порой такое, что потом даже стыдно себе прочесть; словом, «чирик» уже не никакой, а каковский, таковский: т. е. удивительно «глупый». И эту мою удивительную глупость, даже тупость, К. Н. великолепно проницает <…>; и называет ее «Гришкой», т. е. 13-летним, болванообразным гимназистом, у которого — оттопыренные уши, низкий лоб, грязная шея, пальцы с заусенцами <…> и руки, схватывающиеся за ремень, ибо не знает, куда девать.

«Борис Николаевич» неделями составляет библиографию для нужной ему цели, а «Гришка», по словам К. Н., с удовольствием ждет, когда «Борис Николаевич» окончит работу, чтобы с гимназическим идиотизмом и «весьма ненужно» подписать под «Библиография» свое «для личного пользования». «Гришка» любит систематизировать все, что угодно, вести рубрики чего угодно и т. д. Это — говорю не я, а К. Н. Заметьте, что это ни Борис Николаевич, ни «Котик Летаев», — а «Гришка», не ребенок, не муж, а глупый, тупой «мальчишка»; когда Б. Н., уже не имеющий своей «системы», сидит за «Дневником» и устанет, — «Гришка», воспользовавшись усталостью, водит пером; и оттого иногда — просто стыдно перечитать, что выскочит в «Дневнике». «Ветер в голове» приносит грязную бумажку; и — только (Белый — Иванов-Разумник. С. 465).

Не столь образно, но более внятно объясняет Белый назначение дневника и его роль в своей жизни: «„Дневник“ становится мне складочным местом: сюда валю и эмбрионы мыслей, и личные отметки» (РД. С. 492). То есть «Кучинский дневник» служил для фиксации текущих событий, впечатлений, раздумий («личные отметки») и одновременно выполнял функцию творческой записной книжки, так как в него заносились и в нем вызревали те «эмбрионы мыслей», из которых вырастали будущие произведения.

Осенью 1926 года «эмбрионы мыслей» были связаны с периодом антропософского ученичества и жизнью в Дорнахе (1912–1916):

Так: в октябре из «Дневника» вытягиваются мои воспоминания о духовной работе у Штейнера; потом обрываю воспоминания на том месте, где они еще не анализированы сознанием (довожу анализ моих «медитаций» до Христиании); и перехожу к теме просто «Воспоминаний о Штейнере» (РД. С. 492).

То есть сначала от дневника «отпочковался» трактат «История становления самосознающей души», а вскоре — еще и «Воспоминания о Штейнере». По-видимому, в ноябре черновые наброски к ним заносились еще в дневник: «Весь месяц — листики, „Дневник“, в котором вытягиваются „Воспоминания о Штейнере“» (РД. С. 492).

Более развернуто о том, как в недрах дневника вызревала книга, Белый написал Иванову-Разумнику 28 ноября 1931 года:

<…> завел нечто вроде дневника, <…> стал записывать свои воспоминания о Штейнере (и важные, и летучие: ряд эскизов-силуэтов: Штейнер и то-то, Штейнер и это-то…). Так лень и отлынивание от выбора вытянулось в незаметно набросанных 200 страниц текста черновых набросок о Штейнере; прочел «нашим»; они говорят: «Да это — книга». Увы, — была бы книгой, если бы 2 месяца свободной работы <…>. Это все уже осозналось, когда были написаны 200 страниц в шутку (себе самому «дневниковые» записи) <…> (Белый — Иванов-Разумник. С. 432).

Несмотря на отсутствие свободного времени и вынужденность трудиться «для денег», в декабре Белый уже, видимо, отделил работу над книгой от записей в дневнике: «Пишу „Дневник“ и воспоминания о Штейнере» (РД. С. 492).

В 1927–1928 годах дневник становится главной формой творческого и личностного самовыражения писателя, постоянным «спутником дней» (Белый — Иванов-Разумник. С. 539). В этот период Белый ведет записи наиболее интенсивно, без перерыва и явно с большим увлечением. Он, как кажется, находится в постоянном азарте, скрупулезно подсчитывая, сколько страниц заполнено им за текущий месяц. Так, за январь 1927‐го им было «написано сырья в „Дневнике“ 157 страниц» (РД. С. 494), за март — 258 страниц, за апрель — 92 страницы, за май — 123 страницы, за июнь — 151 страница, за июль — 124 страницы, за август — 90 страниц, за сентябрь «написано в „Дневник“ лишь 39 страниц» (РД. С. 504), за октябрь — 60 страниц, за ноябрь — 64 страницы, за декабрь — 71 страница. В конце декабря Белый суммирует свои достижения и подводит впечатляющий итог: «Всего за год в „Дневнике“ записаны: 1357 страниц» (РД. С. 507). Это был абсолютный рекорд Белого.

Скорее всего, «личных отметок» в этой кипе листов было гораздо меньше, чем «эмбрионов мыслей». О том, какие из них заносились в дневник, можно судить по кратким указаниям в «Ракурсе к дневнику». Так, в январе он записывает «домыслы о годовом ритме», соображения «о химии», природе материи и др. В феврале — «записал о звуковом рельефе», «записал на тему „Я есмь виноградная лоза“», «мысли об антиномии: „путь“ и „искусство“», «мысли об испытании огнем; открылось, что не выдержал испытания воздухом». Однако, как отмечено самим Белым, в феврале «интерес месяца, явный — научный материализм», выразившийся в «мыслях об атоме», «мыслях о материи» и, по-видимому, в откликах на прочитанную по этой теме литературу (РД. С. 492–495).

В марте 1927-го, самом «урожайном» месяце этого года, интерес к научному материализму доминировал: «Весь месяц интенсивная работа над материей; набросал сырья в свой „Дневник“ за март 258 стр<аниц>» (РД.